Энн Оливер - Знамения любви

Записка содержала единственную бесстрастную фразу:

Если что-то понадобится, звони на мой мобильный.

Только это.

Карисса разрыдалась как дитя, прочтя ее.

— Мне нужен ты, Бен… только ты… — прошептала она, прижав к груди записку, и упала лицом в подушку.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Сквозь стену ливня, вжимая педаль газа в пол, Бен стремительно вырулил на пирс сиднейского залива. Он остановился лицом к океану, по лобовому стеклу частил отвесный дождь.

Бен был готов гнать бесконечно, с не ограниченной дорожными указателями скоростью, туда, где мог достигнуть абсолютного уединения, туда, где никому бы не пришлось объяснять свое смятение, изобличать свои переживания, обнаруживать чувства.

Он знал, что Карисса в это время уже вернулась домой, отметила его отсутствие и, наверное, успела прочитать оставленную глупую записку. Бен не мог написать ей больше: это бы означало объясниться во всем. Доверить ей все свои мысли до последней. Он понимал, что Кариссу ранит такой уход, но его обида была сильнее долга, она диктовала решения и поступки. Карисса совершила слишком чувствительную для Бена оплошность. И он вновь полностью отдался той сумятице, что изгнала его однажды из Мельбурна после гибели друга.

Бен был уязвлен и раздавлен, как можно быть уязвленным и раздавленным только дорогим человеком. Карисса больше не относилась к числу посторонних, чье вероломство он умел сносить стоически. Она стала ему родным человеком, чьим отношением дорожишь, и тем больнее была проявленная ею бестактность. Как друг, любовник, отец носимого ею ребенка, как муж, Бен заслуживал более чуткого к себе отношения. Ей следовало прежде обсудить с ним возможность этого выступления, а не козырять знаменитым мужем перед своими друзьями и знакомыми. Тем более что к его былым заслугам и нынешнему творчеству она даже не проявляла интереса, что, с одной стороны, Бена устраивало, поскольку не требовало отчета, с другой же стороны, не могло не задевать, как любого композитора, нуждающегося в понимающем слушателе.

Сколько Бен себя помнил, именно такие проявления со стороны, казалось бы, близких людей всегда обескураживали его, лишали точки опоры, вынуждали порывать отношения. Сам он, будучи мягким и чутким человеком, не мог перенести подобного небрежения. Потому, мучаясь и страдая, порывал отношения с такими людьми. Он не умел простить предательство тех, с кем он был открыт и доверчив до последнего предела. Тем более что делалось это, как правило, походя, невзначай.

Никто не принуждал Кариесу выставлять его перед посторонними людьми во всей его беспомощности… Да, он сыграл в этот вечер перед детьми, не осрамился, и, вероятно, сделал бы это добровольно, если бы его только прямо попросили об этом, дали бы ему выбор, предоставили бы возможность должным образом подготовиться к выступлению перед больными детьми. Он бы заставил себя согласиться принять участие в благородном деле, и сделал бы это с большим проком. Поступок же Кариссы ошарашил его своей бесцеремонностью, как если бы его работа ему ничего не стоила, ни душевных, ни физических усилий.

Такой же была его мать. Потому их пути разошлись однажды, чтобы теперь прийти к странному одностороннему общению. Бен по сию пору, много лет спустя, продолжал болезненно переживать высокомерное пренебрежение матери к жизненному выбору сына. Она не пожертвовала ни единой толикой своей недюжинной стойкости, чтобы снизойти до него, чтобы понять и принять его выбор. У нее были собственные представления, которые казались Бену неприемлемыми, когда речь заходила о его человеческой судьбе. Именно свою мать Бен втайне винил в моральном упадке отца, который не нашел сил отстоять свое миропонимание, идущее вразрез с ее стереотипами, а жить по ее распорядку не смог.

Она всегда была хорошей женщиной, трудолюбивой хозяйкой, любящей женой, заботливой и самоотверженной матерью. Но при этом оставалась феноменально невосприимчива к чувствам другого человека, разнящимся с ее чувствами. Она была слишком педантична в претворении собственных планов, чтобы отвлекаться на чужие сомнения и метания. И как же ее нынешнее существование не вязалось с тем, что она для себя уготавливала…

— Как она? — хмуро обратился Бен к медсестре, ведущей его длинными и светлыми коридорами пансионата «Своды» в предместье Мельбурна.

— Как обычно… — лениво ответила ему сестра. — Миссис Джемисон, к вам посетитель! — громко и четко объявила она, предварительно постучавшись в дверь комнаты.

Бен вошел нетвердой поступью, подошел к женщине, сидящей в кресле, склонился, поцеловал ее в щеку и проговорил:

— Здравствуй, мама.

Он внимательно посмотрел на мать. Она не изменилась в лице.

— У вас будут какие-нибудь просьбы или распоряжения, мистер Джемисон? — спросила его медсестра.

— Нет, спасибо, — ответил он.

— Вы знаете, где меня можно найти, — сказала служащая и удалилась, закрыв за собой дверь.

— Мама, как ты? Выглядишь отлично, собственно, как всегда, — заметил он, и это была чистая правда.

Элегантная пожилая женщина смотрела на него ясным и беспристрастным взглядом красивых умных глаз.

Сын присел возле матери на корточки и провел ладонью по ее сухой кисти.

— Мама, у меня для тебя есть несколько новостей… Ты скоро станешь бабушкой. Слышишь? Я женился. Ее зовут Карисса. Она талантливая пианистка и очень красивая женщина, она будет хорошей матерью. Карисса носит моего ребенка, — сказал он и, усмехнувшись, добавил: — Тебе бы понравился ее репертуар. Это Бетховен и прочая дребедень, которую ты так любишь.

Он внимательно всмотрелся в лицо матери в поисках отзыва. Отзыва не было.

— Я обещаю, что скоро ты сама во всем убедишься. Я привезу и Кариесу, и нашего с ней ребенка… Мама? — вновь обратился Бен к хранящей таинственное многолетнее молчание женщине, словно надеясь на чудесный отклик, чему вряд ли суждено когда-то произойти. — У меня появился шанс устроить собственную жизнь, создать семью. Я должен научиться стать частью семьи, срастись с ней, чтобы не испытывать прежних искушений. Я долго изолировался от этого, спасался, теперь же это стало невозможным. Да и если подумать, то и желания бежать больше нет… И дело даже не в том, что я связан узами и обязательствами… Нет, мама. Теперь все иначе. С тех пор как я сам прочувствовал движение жизни моего ребенка, я ощущаю себя в состоянии примириться со многим. Я тут недавно кое-что понял, мама. Невозможно безмятежно следовать своему призванию, если отсекаешь шансы быть понятым близкими. Возможно, огромная тяжесть моей вины в том, что я не умею донести до людей всей сути своей убежденности, не позволяю им понять, что действительно важно для меня в этой жизни. Должно быть, сам я виной тому, что произвожу на близких людей ошибочное впечатление, сам провоцирую их на поступки, которые затем меня коробят. Я обязан в этом разобраться… Мама, ты слышишь меня?! — взволнованно воскликнул он, сжав руку матери. — Мама, как же мне заставить тебя очнуться от этого ужасающего состояния. Мама, умоляю тебя, вернись ко мне!