Любовь как сладкий полусон - Олег Владимирович Фурашов
Они выбрались из лощины наверх, где на свободном от снега бугорке Аркадий Николаевич проверил состояние вещей, а также привёл себя в мало-мальский порядок. После недолгих и по-маниловски учтивых препирательств по поводу того, кому и что нести, Кондрашову достался футляр с аккордеоном, а приезжему – прочий скарб.
– Только пойдёмте клеверищем, – предложил провожатый, поворачивая к полю. – По дороге – скользко и грязно.
– Принято! – весело согласился Лукин, следуя за ним. – По минам так по минам. С вами сам чёрт не страшен. А в одиночку-то я с перепуга не токмо обмочился, так ещё и штаны чуть не обделал с изнаночной стороны. Был бы беременный – родил бы!
– Манькина яма – она такая, – заулыбался юноша. – Мы, замараевцы, говорим: «Коварнее, чем Берия, Манькина империя».
– Вы ведёте речь об этой троглодитовой пучине так, словно она – существо одушевлённое, – подметил Лукин. – Кстати, почему её столь странно кличут?
– Есть основания, – откликнулся попутчик, приступая к повествованию, которое много лет замараевцы передавали из уст в уста друг. – По преданию, в стародавние времена, жила в деревне Большая Захотиха легендарная молодуха Манька. Это километрах в десяти от нас. И поехала она однажды с родителями к жениху Митьке Носатому – его потомки и поныне живут в нашем селе…
– Как-как? К Носатому? – уточнил Лукин.
– К Носатому, – подтвердил рассказчик. – Запрягли они лошадку и двинулись в путь-дорожку. Подъезжают к Манькиной пади…Н-да…А в ту пору весна удалась ранняя да дружная: погожие деньки, что детишки-погодки в многодетной семье, один за другим топили снег. Сказать, что половодье было богатое – ничего не сказать. Море разливанное! Манькин папашка глядь-поглядь на лужу окосевшим от ужаса глазом, решил ехать справа, как и вы давеча. Лошадка сунулась в воду, а дальше – ни тпру, ни но…Боится ступать. Конь – животина умная. Чует опасность. Кучер её и так, и эдак, а лошадка – ни с места. «Чё ты испугалась, дура!» – корит её Манька. И направляет папашку брод искать.
– Хым, – хмыкнул приезжий. – Маня-то – неглупая женщина.
– А нужно вам пояснить, – перехватил Кондрашов футляр из правой руки в левую, – что папашка тот являл собой редкий образец хилости да тщедушности, нерешительности да трусоватости. Ступает он, а вода всё выше. Вот уж и до колен дошла. Дражайший родитель на дочу оглядывается: не пора ли оглобли поворачивать? А та знай своё гнёт: вперёд и только вперёд! Лужа водомеру уже мужское имущество подмывает, ан Маньку ровно заклинило – на Берлин, и никаких гвоздей! Шагнул мужичонка – и ухнул в омут…Вынырнул, как ошпаренный. Верещит: «Вертаем обратно! Жизни свои здеся покладём!» А невеста всё одно: к Митьке Носатому – и баста!
– Маня-то, не только неглупая, но и темпераметная, – хохотнул Лукин.
– Тут надобно заметить, – иллюстративно поднял Юрий свободную руку над головой, – что Манька фактурой своей олицетворяла редкий экземпляр: высоченная, что коломенская верста; широченная – косая сажень в могутной груди, а также в объёмистом женском тазу и…кгм…в другой мелкой посуде…Весу же в ней было, дай бог не соврать, пудов под десять. Ведро картошки за присест съедала. Короче, сгребла Манька папаньку с маманькой в охапку, лошадку – под уздцы, и перетащила весь этот пугливо мельтешащий и жалобно ржущий скарб через водоёмище – аки посуху прошла. И свидание у них с Митькой состоялось, а затем и свадьбу сыграли.
– Лихо! Манька – явно не я, – самокритично признал горожанин.
– Вот с той поры замараевцы и говорят, что Манькину лужу миновать – свадьбы не сыграть, а студёной купели бояться – с любовью не знаться! А мой батя от себя добавляет, что любви без нагрузки не бывает. Это бремя…Но, самое желанное бремя, – назидательно завершил пересказ местной легенды юный проводник.
На протяжении монолога коренного замараевца Лукин периодически похохатывал, а когда тот умолк, азартно заявил: «Что ж, в таком разе ждёт меня в вашем селе ба-а-альшущая страсть! То бишь, не напрасно я сюда припёрся».
Начиналась окраина селения, и при свете околичного фонаря Кондрашову представилась возможность получше рассмотреть приезжего. Тот был среднего роста, худощав, на вид лет сорока пяти, не исключено – чуть старше. Лицо его вполне можно было бы назвать привлекательным, если бы не нос, выделявшийся сизовато-красным пятном на фоне смуглых щёк, и не багровые прожилки, сплошь испещрившие кожу на скулах. По-видимому, Лукин не просто частенько навещал Бахуса, а приходился верным другом богу кутежей.
– Вы Бурдину – знакомый, или как? – простодушно осведомился юноша.
– Или как, – беззлобно передразнил деревенского жителя творческий работник.
И в свою очередь приступил к ответному изложению причин, что привели его в глухое поле в столь неурочный час.
– Перед вами, – витиевато докладывал Лукин, – творческий работник, прошедший огонь, воду…хе-хе-хе, – хохотнул он, вспомнив Манькину лужу, – и медные трубы. Я сполна изведал, что есть богема, подвизаясь на театральной ниве. Возглавлял областной дворец культуры. В прошлом ваш покорный слуга – лауреат ряда республиканских конкурсов, а равно художественный руководитель видных творческих коллективов…Эх-ма…Но…вашему директору понадобился заведующий клубом, и я откликнулся на его зов: стать светочем культуры для замараевцев. И вот я у цели…
– Вы правы, мы и в самом деле уже пришли, – без затей, в отличие от приезжего, сообщил Юрий, подводя того к дому Бурдина.
– Солидные апартаменты, – пробормотал «светоч культуры», окинув взором внушительных размеров коттедж руководителя совхоза.
Дальнейшие события развивались более стремительно: в течение четверти часа юный замараевский гид представил гостя из Среднегорска директору совхоза, сбегал к завхозу тёте Зине за ключами от клуба, а также привёл Лукина сельскому очагу культуры.
Клуб представлял собой обширное бревенчатое одноэтажное здание, возведённое в год полёта Юрия Гагарина в космос. Выполненное в стиле строго функционального «русского баракко», оно было лишено каких-либо архитектурных изысков и вычурностей. Эта прямоугольная коробка отапливалась дровами, что составляло вечную притчу во языцех со стороны заведующих клубом, мелькавших с калейдоскопической быстротой на замараевском культурном небосклоне. Никто из них более двух-трёх месяцев в селе не задерживался. В перерывах же между ретировкой предшествующего и прибытием последующего «засланца» управления культуры, как злословили замараевцы, клубом ведала тётя Зина при поддержке деревенских парней и девушек.
Развлечения заключались в непритязательных дискотеках, которые молодёжь окрестила «булкотрясом». На них «поросль девяностых годов» раз в неделю «отрывалась по полной», выплёскивая накопившееся либидо (не зная, что именно так окрестил их энергию небезызвестный Зигмунд Фрейд). Сельский досуг изредка разнообразили демонстрации кинофильмов прошлых лет, что были рассчитаны на апатичных «стариков», в каковые местные тинейджеры категорично и безапелляционно зачисляли всех, чей возраст превышал четверть века.
– М-м-м-да, – окинул критическим взглядом «русское баракко» новый его хозяин. – Ну, и чем
