Все возможные если… - Ольга Мицкевич
Я открываю рот чтобы возразить и понимаю, что сказать мне нечего. Невольно касаюсь кольца на безымянном пальце. Оно так и не стало продолжением руки, естественной частью меня. С того дня, как впервые надела, я не переставая чувствую его тяжесть.
– Слушай, я не большой знаток, – грустно улыбается Настя. – Тут у нас Лера эксперт. Я позвала Криса, потом что была уверенна – ты обрадуешься. Те несколько месяцев на острове ты выглядела гораздо более счастливой, когда не встречалась с ним. Он умел тебя рассмешить, как никто. И он тебя, как бы… видел, что ли. Видел твою суть. А на общих фото с мужем ты совсем другая. Отстраненная, потерянная. – Настя кусает губу, от чего ее улыбка искажается, превратившись в скорбную гримасу. – Я хотела, как лучше. Иногда всем нам нужен небольшой толчок. Скажи, я не права?
Я бы и рада не согласиться, да смысла нет. Пришла пора признавать свои ошибки.
– Права, Насть.
23.
Я остаюсь у Насти еще на пять дней, пока не улаживаю все формальности с университетом. В среду вечером сажусь на рейсовый автобус и в промозглых сумерках приезжаю домой, в Кулдигу. Город встречает меня ветром и россыпью праздничных огней вдоль мощеных улиц.
До маминого возвращения с работы еще примерно полчаса, так что у меня есть время подготовиться. Я все решила. Всю дорогу из Риги я мысленно репетировала речь. Рассказать маме сложнее всего. Сложнее, чем рассказать Максу. В молодости, оставшись с маленьким ребенком на руках, маме пришлось трудно. Не так она планировала прожить жизнь – одинокая, измотанная, чужая в городе покойного мужа. Пусть мамины страхи живут во мне отголосками детских воспоминаний, но власти надо мной у них больше нет.
Едва закипает чайник, как я слышу щелчок калитки и шаги за окном. Мама врывается в кухню, несет с собой сырую свежесть декабрьской ночи, прижимает меня к холодной куртке. Ее глаза сияют, когда она оглядывает кухню, поворачивает голову в сторону гостиной. Мне сжимает грудь от мысли, что вот сейчас я разобью все ее надежды.
– А где Максим?
– Я одна, мам, – она смотрит на меня мгновение в недоумении, а потом ее улыбка трескается и исчезает. – Сядь. Я чай заварю.
Она садится, как была – в куртке и заснеженных сапогах. Вода грязными лужицами собирается у ног. Не совсем так, как я планировала, но уж как есть. Я говорю, а мама медленно качает головой, глядя в черноту остывающего чая. Она ни о чем меня не спрашивает и не упрекает, отчего я испытываю смешанное чувство облегчения и досады.
Когда я замолкаю, мама еще какое-то время сидит, молчаливая и сгорбленная. Потом поднимается, оставив нетронутым остывший чай, проводит ладонью по моему лицу и молча уходит в свою комнату. Почти всю ночь, лежа на узкой постели, я смотрю на липкие хлопья снега за окном и слушаю, как в соседней комнате плачет мама. До утра.
У обиды длинные корни, цепкие. Они тянутся глубоко и медленно отравляют почву вокруг, оставляя ее пустой и голой. Все кончено. Я освободилась, произнеся это вслух. И, впервые за последние два года, я ощущаю себя цельной и крепкой, подобно дереву. Все ветра мира не способны сломить меня.
Два дня спустя я меняю билет на более ранний рейс до Амстердама и покупаю обратный, на следующий день. На это уходят почти все мои деньги, так что вопрос поиска работы вновь в топе приоритетов. Все это время – каждый день – звонит Макс, но, каким-то образом, я умудряюсь ограничить наше общение смс-перепиской. Проще было бы ответить на звонок, сказать я облажалась, совсем как он когда-то. Вывалить его в той же грязной луже, что и он меня. Сделать полный оборот и замкнуть круг. Только я не могу. Такое говорят при встрече, в лицо. Расставаться надо только так.
В нашей квартире темно и пусто, пахнет его лосьоном после бритья и разогретой едой на вынос. У двери я ставлю пустой чемодан на пол. На тумбочке у окна – голубая ель в горшке, под ней маленькая коробка с красным бантом. На настенном календаре 28 декабря обведено синим маркером – день моего прилета, через три дня. Я не предупредила, что сменила дату.
Макс еще на работе, так что у меня есть время собрать вещи. Второй раз за год я упаковываю всю жизнь в один чемодан, затем кладу на стол кольцо и жду, устроившись в кресле у окна. Кольцо печально мигает в размытых бликах города, прощаясь. Сгущаются сумерки, тени удлиняются, ползут по комнате, но я не включаю свет.
Заслышав щелчок замка, я поднимаюсь на ноги. Делаю глубокий вдох, в попытке ослабить тугой узел в желудке. Что бы ни было после, когда-то мы друг друга любили. И мне горько причинять ему боль.
Щелкает выключатель, Макс скидывает обувь, бросает на полку ключи и только тогда замечает мой чемодан. Поднимает глаза и его взгляд вспыхивает, встретившись с моим. В два больших шага он преодолевает разделяющие нас расстояние, прижимает ладони к моим щекам и быстро целует, оцарапав щетиной. Я позволяю. Потом делаю шаг назад и смотрю в его лицо, впитываю взгляд, потому что знаю – это в последний раз. В последний раз он смотрит на меня так, словно я зажигаю звезды в его вселенной.
– Почему не предупредила, что вернёшься раньше? – Макс тянет меня ближе, но я упираюсь ладонью ему в грудь.
– Я…
Все связные, разумные фразы испаряются из моей головы. Но продолжать не имеет смысла. Макс смотрит на мою руку, впечатанную в его грудь, на пустой безымянный палец. Отдернув ладонь, я невольно перевожу взгляд на стол.
– Что происходит? – тихо спрашивает он.
И я говорю – как есть, без слез и криков. Макс слушает молча, его эмоции выдает только шумное дыхание. Я наблюдаю, как его взгляд гаснет, умирает с каждым моим словом, пока там не остается только холодная, стальная пыль искрами.
– Я не должна была говорить тебе, что простила. Я не простила, Макс. Это было предательство и оно было гадким. Не знаю, как можно забыть и двигаться дальше, не понимаю.
Он сжимает кулаки, шумно втягивает воздух.
– Но ведь ты сделала тоже самое, – тихо произносит он. Чужим, надтреснутым голосом. – Это, по-твоему, не гадко?
– Не знаю. Нет. – Набираю воздух и на выдохе признаюсь. – Я тебя не люблю, Макс. Уже давно. Так что нет. Не тоже самое.
