Алана Инош - Взмахом кисти

Картина стояла на стуле рядом с диваном – так, как мать и собиралась вчера её разместить за невозможностью повесить на стену. Ванильно-розовые облака обещали неземной покой, стрекозы охотились над водой, вечерняя озёрная гладь дышала благодатной невозмутимостью… Всё было на месте, кроме лодки. Она исчезла, будто невидимая сила стёрла её с картины.

Это был холодный осенний ветер среди лета. Сдув Художницу с ног, он натянул парусом душу и порвал, а она белым пухом разлетелась по комнате и осела на полу – так же, как и сама Художница, соскользнувшая по стене и сжавшаяся в комок.

Под свист ветра в ушах, шатаясь под его ледяными порывами, она вышла на лестничную площадку. На надрывный крик дверных звонков соседи не отзывались, затаившись, как мыши в норах, хотя многие из них на самом деле были дома. Просто не открывали. Откликнулась только баба Света, жившая этажом выше. Когда Художница была маленькой, та постоянно угощала её вкусными ватрушками и пирожками, а несколькими годами позже её квартира для уже потерявшей слух Художницы часто становилась единственным оплотом покоя, когда у матери собирались «друзья»; за накрытым старомодной вышитой скатертью столом, под уютной лампой с жёлтым абажуром Художница часто делала уроки. Не осталась старенькая, сгорбленная соседка равнодушной и сейчас.

– А, Оленька… Здравствуй. Что случилось? На тебе прям лица нет…

– Баб Свет… Вызовите, пожалуйста, скорую и милицию, – попросила Художница. – Мама… Она, кажется, умерла во сне.

Стол, скатерть и лампа обняли её теплом бестолково-неустроенного детства; запах здесь ничуть не изменился – всё так же пахло старыми вещами и старым человеком. Перед глазами стояло лицо матери с застывшим на нём выражением высочайшего, осенённого ангельскими крыльями счастья.

«Спасение не всегда такое, каким мы его себе представляем».

Она стояла под струями дождя в мокрой, прилипшей к телу одежде, в ступоре глядя на светящиеся в синем сумраке окна дома. От них её отделяли несколько шагов по скользкой от грязи дорожке, мимо кустов смородины и крыжовника, но она всё никак не могла решиться пройти эти несколько шатких, мучительных шагов. Надин была дома, но теперь Художница не знала, радоваться этому или нет.

Переступив порог, она окинула взглядом чисто вымытый пол, разулась и оставила грязные кеды на влажной тряпке, расстеленной перед дверью – рядом с кремовыми туфельками с искусственными цветами персика по бокам пятки. На кухне висело новое полотенце с крупными подсолнухами, натопленная печка дышала хлебным теплом, а за запорошённым мукой столом сидела Надин и как ни в чём не бывало лепила вареники с картошкой. Удивительным образом – впрочем, как всегда – свет уютно сосредотачивался на её фигуре, будто она притягивала его или излучала сама.

«Что стоишь в мокром? Переодевайся, – услышала Художница знакомый тёплый мыслеголос в голове. – Сейчас ужинать будем».

Все слова превратились в острую сосульку, которая застряла в горле. Сухие футболка и шорты ласково скользнули на тело, а на плечи легли мягкие руки. Перед Художницей дымилась тарелка золотистых вареников с волнистыми краешками, посыпанных поджаренным в сливочном масле луком, а рядом белела густая сметана в чашке. Ничего объяснять и рассказывать не понадобилось.

«Добром, добром её поминай. Всё ей прости, вспоминай только хорошее и кушай. Твоё насыщение напитает и её душу. Она чувствует всё, что чувствуешь ты. Ей сейчас нужна тишина и любовь».

Вилкой в дрожащей руке Художница подцепила горячий вареник, обмакнула в сметану и отправила в рот. Сосулька в горле начала таять, а к глазам подступила солёная влага.

«Ни в коем случае, – нежно запретил ей плакать голос Надин. – Это часть жизненного пути души, не более того. Ты же не плачешь, когда садишься в автобус, чтобы попасть в другое место, да?»

Нутро медленно отогревалось едой. Губы немного дрожали, сметана иногда капала мимо чашки, но взгляд Надин прощал все огрехи.

«Где ты была? Куда пропала? – только и смогла спросить Художница. – Я уже не знала, что думать…»

Летней барвинковой синевой блеснули прищуренные глаза Надин, а волосы начали трансформироваться в спелую рожь со звёздочками васильков.

«Не сердись, – вечерним густо-медовым ветром дохнула её нежность. – Имею же я право побыть одна, подумать, погрустить? А беспокоиться за меня не надо. Со мной ничего не может случиться, запомни это. Научись уже отпускать ненужную тревогу».

Слишком прекрасны были её волосы, ржаное олицетворение лета, чтобы у Художницы хватило духу в чём-то её обвинить или упрекнуть. Слишком весомо тёплая рука лежала на плече, чтобы против неё бунтовать, и слишком много любви сияло в её глазах, чтобы негодовать и требовать объяснений или извинений. Но Художница рассказала о картине с лодкой и всё же спросила:

«Ты знала, что так будет? Почему не предупредила, когда дарила мне кисть?»

До её щеки долетел вздох с малиновым ароматом.

«Лодка – символ гроба, ты разве не знаешь? Если твоя мама сама её увидела, значит, ничего нельзя было сделать. Просто пришло её время уходить».

«Откуда ты всё знаешь? Кто ты?» – Художница прижала руку Надин к столу.

«Ты знаешь, кто я», – улыбнулась та.

Этот ответ лопнул радужным мыльным пузырём, оставив Художницу в немом ступоре, а Надин тем временем, встряхнув волосами и распространив по кухне запах луговых цветов и свежего после дождя ветра, прошла босиком в спальню. Там она взбила подушки, откинула одеяло, превратив постель в пышный сугроб, после чего начала расстёгивать пуговку за пуговкой на своём халате. Одежда упала с неё, и она нагишом забралась под одеяло, рассыпав по плечам волосы. Взяв с тумбочки расчёску, она принялась вычёсывать из них васильки и донник; полевые цветы усыпали постель, а Художница ошарашенно стояла в дверях.

«Иди ко мне, что стоишь? Утро вечера мудренее».

Ложиться в трусах и майке в пышную, свежую постель, усыпанную цветами, с обнажённой женщиной под одеялом, было бы кощунством, и Художница не посмела её так осквернить. Это чудо нужно было воспринимать только свободным от одежды телом, голой кожей, чтобы не упустить ни одного шелкового, как весенний ветер, прикосновения.

Долгое время чудесная кисть лежала без дела: после того, что случилось с матерью, Художница не находила в себе мужества снова взять её в руки. Как Надин ни убеждала, что Художница ни в чём не виновата, а смерть тела – всего лишь один из множества шагов души по своему жизненному пути, её сердце часто ёкало в тоскливом содрогании при взгляде на картину с исчезнувшей лодкой. Но лето кончилось, и её нестерпимо потянуло перенести на холст грустный осенний покой, запечатлеть золото листвы на мокрой земле, поймать тишину сырого леса, уловить зябкую печаль сентябрьской туманной зари… Вместе с Надин они бродили по окрестностям озера; пока Художница превращала волшебной кистью обычный холст в окно, ведущее в осеннее царство, Надин скользила между деревьями, в чёрной шляпе на распущенных по спине волосах, в высоких сапожках и с корявой длинной палкой в качестве посоха.