Уинифред Леннокс - Не бойся полюбить

Люк затаил дыхание, ожидая продолжения.

— От страха я схватила папу за руку, он взял меня к себе на колени. Я закрыла глаза, но пастор еще раз стукнул по кафедре кулаком. Гром, решила я и соскользнула с отцовских колен на пол так быстро, что он не успел меня поймать. Я ужасно боялась грома.

Люк засмеялся, живо представив ситуацию.

— Я проползла среди ног прихожан и выкатилась в проход. И там, испытав облегчение от обретенной свободы, встала на цыпочки, чтобы разглядеть отца, и во весь голос спросила: «Пап, а если бы дядя пастор оттуда вылез, он бы нас всех убил?»

Люк расхохотался.

— А что пастор? Какое у него было при этом лицо?

— Я не помню. Потому что меня кто-то схватил и вытащил за дверь. Отец помчался за мной, и мы, почти освистанные, едва унесли ноги.

— Тебе просто не повезло с пастором.

— Может быть, Люк. Но, если честно, я больше люблю все мирское.

— Понимаю. — Он вздохнул.

— А ты… ты с детства мечтал о карьере пастора?

— Нет, так вышло. Знаешь, если бы мой дед отыскал меня раньше, то моя жизнь наверняка сложилась бы иначе.

Кэрри молчала, ожидая, что он скажет еще, но Люк не произнес ни слова.

— А ты сам себе не кажешься человеком, в котором живут двое? — неожиданно сорвался с ее губ вопрос, однако Кэрри тотчас спохватилась: — Если не хочешь, не отвечай.

— Ты уже разглядела второго?

Она не раздумывала ни секунды.

— Да.

— Ну и как он тебе?

— Нравится.

Люк засмеялся.

— Ему ты тоже нравишься.

Кэрри вспыхнула.

— Более того, он готов позвать тебя в гости… В Миннеаполис.

— К… пастору?

— Нет, к себе… — Люк пристально посмотрел на Кэрри, пытаясь понять, какое впечатление на нее произвело его предложение.

— Я подумаю. — Она кивнула и свела рыжеватые брови на переносице. — Но у меня были другие планы на ближайшее время. Ну что, прощаемся до завтрашнего утра? Во сколько ты улетаешь? — спросила Кэрри, делая вид, будто не запомнила время вылета Люка из Хитроу.

— В двенадцать сорок.

Кэрри встала со скамейки, дернула молнию желтого анорака и, нацепив рюкзачок цвета «британский зеленый» на одно плечо, двинулась по аллее. Впереди резво бежала белая болонка, лапы ее были запачканы песком, и, казалось, она в коричневых ботиночках. Кэрри засмеялась. Хозяин собаки оглянулся, но, когда увидел желтое облачко, строгость на его лице сменилась улыбкой. Желтый цвет всегда поднимает настроение, особенно в пасмурный день.

Люк смотрел, как пружинисто ступает Кэрри по дорожке… Какая она вся… настоящая, живая. Как же хочется ее!.. — простонало его тело.

Люк потянулся и упал на диван, в который раз спрашивая себя: ну как Кэрри могла разглядеть в нем двоих? Он знал, точно знал о существовании второго человека в самом себе, но гнал эту мысль, полагая, что тем самым ему посылается искушение.

В обществе Мэттью, Мэрион и прихожан Люку не слишком трудно было бороться с этим, но при встречах с Тильдой тот, второй, отталкивал первого и сам руководил свиданиями. То был просто мужчина.

Тильда не из тех, кому хочется копаться в чьей-то душе. Ее интересовало лишь тело, сила этого тела, его огонь, умение рук, ног, жаждущей плоти. Она, искушенная в любовных играх, твердила Люку, что такого мужчины у нее еще не было. Интересно, а что бы сказала… она? О, он заставил бы ее сказать, он заставил бы ее вопить и кричать, что такого мужчины у нее не было.

Но Кэрри Холт в своей жизни знала мужчин, он видел это по тому, как отзывается ее тело на прикосновение, по движению бедер, обтянутых джинсами, по глазам, которые отвечают на вопросы, заданные только взглядом.

Да, она тоже хочет меня, пришел к выводу Люк. Значит, я должен ей предложить? Попросить?

Люк повернулся на живот и привстал на локтях. Ему стало жарко, темные волосы упали на лоб и прилипли. У нее красивая грудь, наверняка крупные розовые соски, похожие на переспелую малину в церковном саду. У нее плоский живот, а под ним — золотой кустик волос. А чуть ниже… Люк со стоном повернулся на спину, потому что затвердевшая плоть мешала лежать на животе, она выпирала, требовала радости от прикосновения к телу той, единственной…

Я не сразу вошел бы в Кэрри, а играл бы с ней долго, нежно до тех пор, пока она не завопила бы, не потребовала взять ее, мечтал Люк. Она это может, конечно, она уже в детстве была самостоятельной и решительной, и еще малышкой пыталась поставить на место пастора. Так что у нее большой и давний опыт общения со священниками. Люк засмеялся.

А потом мы лежали бы и говорили. О чем? О том, что может сделать каждый из нас ради того, чтобы прожить жизнь вместе.

Вместе? Но Кэрри ясно сказала, что не видит себя женой пастора, стало быть, это мне надо думать, как поступить с собой.

Прихожане ко мне относятся неплохо, я знаю, что с годами стану достаточно умелым оратором… Люк хмыкнул, вспомнив назидательный рассказ Мэттью.

Однажды известного актера попросили в церкви прочесть двадцать второй псалом. Он проделал это с большим успехом. Прекрасно поставленный голос, отменная дикция ласкали слух и стекали елеем, и, когда он закончил, ему устроили овацию. Потом актер заметил среди прихожан пастора и попросил его прочесть тот же псалом. Проповедник согласился. Прихожане погрузились в задумчивое созерцание, глаза многих были полны слез. Актер поднялся к проповеднику, встал рядом с ним и обратился к слушателям: «Вы заметили, в чем разница между нашим чтением? Я знаю псалом, а святой отец знает Пастыря».

Люк, услышав эту историю, похолодел. Не о нем ли речь? Может быть, и он знает только псалмы? Но не может уловить голос Пастыря?

Он вспомнил сейчас об этом не случайно, потому что готов был иначе отнестись к этому примеру, чем прежде. Тогда он запретил себе размышлять над этим, полагая, что искушающие мысли — тоже соблазн, которого стоит опасаться, он будет совершенствоваться не только как оратор, но и как личность. А когда он женится на Мэрион, то она, как настоящая жена пастора, поможет ему измениться и стать истинным поводырем чужих душ.

— Ты хорош собой, Люк, — говорил ему Мэттью, — пастор должен быть таким. Иначе кто станет слушать того, кто сутул и шаркает ногами, у кого язык заплетается и губы шамкают, словно рот набит горячей кашей? Запомни, сын мой, впечатление от произнесенной речи складывается из разных составляющих: семь процентов — только семь! — приходится на долю слов, тридцать восемь процентов — на голос, а пятьдесят пять — на выражение лица.

— И еще, — поучал Мэттью во время другой беседы со своим помощником, — когда ты стоишь на кафедре, очень важна поза. Твой позвоночник — не костыль, мой мальчик, а опора. Кафедру не следует воспринимать как пьедестал, на который взгромоздилась твоя фигура. — Он придвинулся к лицу Люка и почти прошептал — Мэттью прекрасно владел интонацией: — Кафедру иногда называют жертвенником, но имей в виду, она вовсе не предназначена для того, чтобы на ней приносить в жертву твое физическое естество. — Он засмеялся, и Люк тоже позволил себе улыбнуться. — На нее следует класть Библию, твои заметки, иногда — руки для отдыха. Взгляни на себя глазами твоих прихожан, не кажется ли им, что если убрать кафедру, то ты тотчас рухнешь на пол?