Югетт Бушардо - Обман зрения

Джульетта взывала к Всемилостивому Господу, а я рыдала. Мне лишь исполнилось девять лет, а ей уже было тринадцать. Мама так надеялась, что нас запишут в класс по фортепьяно в училище, что находилось в соседнем городе. Она посадила нас в поезд на вокзале городка, где мы жили; она не могла поехать с нами: четверо младших детей требовали непрерывного внимания. «Это так несложно — доехать до музыкальной школы, — она повторяла эту фразу с самого начала каникул. — Нам следует сесть на автобус, а он останавливается прямо напротив ворот училища».

Я хранила как талисман извещение о том, что мы допущены к экзамену. Я потеряла его в непрекращающемся беспорядке моей комнаты. Я не сказала об этом Джульетте; и она и я, мы обе, были уверены, что экзамен должен состояться в среду, 8 сентября, в четыре часа пополудню. Когда мы, разряженные, прибыли к школе, то увидели, что двор, утопающий в липах, пуст. Из окна раздавались звуки музыкального диктанта — этюд Черни. На дверях висело большое объявление. «Не четыре часа, а четырнадцать!» — взревела Джульетта и отвесила мне затрещину.

Она, конечно же, была права. Мама так стремилась избежать лишних трат и не оплачивать частные уроки музыки в этом году. А Джульетта так хорошо подготовилась! И потом она слишком взрослая, на следующий год ее могут уже не принять. Это моя вина, моя непростительная вина. Она осушила до дна свой гнев, я — свои слезы.

«Ты совершаешь глупости, чтобы тебя прощали… Преступление, совершенное в прошлой жизни…» Джульетта так думала.

После бегства из магазина Рафаэль никак не мог сконцентрироваться. Он то вставлял в магнитофон, то вынимал из него кассеты, которыми пользовался во время уроков испанского. Иногда он внезапно вскакивал и направлялся к входной двери и стоял там, как будто прислушиваясь к тому, что творилось на улице. Я не могла представить более абсурдного жеста, но он поднимал шторку, загораживающую стекло в двери, и пытался «оглядеть» двор. Все выдавало в нем озабоченную бдительность, должна ли я была сказать, что «вижу» это?

Ближе к вечеру, заметив, что напряжение не оставляет его, я наконец решилась задать вопрос:

— Ты кого-нибудь ждешь?

— Я, нет! — бросил он. Еще одно мгновение я оставалась совсем неприметной, совсем крошечной:

— Извини, у тебя такой удрученный вид, как будто ты чего-то боишься, как будто ждешь, что придет, не знаю что или не знаю кто.

Он встал. И зло крикнул:

— Сара, достаточно ясновидения! Может быть, это ты кого-нибудь ждешь?

Казалось, что гнев увеличивает его. Он покачивался на своих длинных ногах, держа руки чуть отодвинутыми от корпуса и сжатыми в кулаки. Он почти шипел, когда произнес:

— На прошлой неделе сюда явился некто. Какой-то тип. Он меня спросил, живешь ли ты здесь и если да, то когда вернешься.

Я приблизилась к Рафаэлю, пытаясь его успокоить.

— Почему ты мне ничего не сказал? Кто это был?

— Ты еще будешь спрашивать! Я был вежлив и спросил, не хочет ли он что-нибудь передать. Он ушел, не промолвив ни слова. Или даже…

— Даже?

— Он смеялся, ты понимаешь, смеялся так тихо, он потешался надо мной, он лишь добавил: «Я и не думал, что Сара живет здесь… Я увижу ее в другой раз».

Рафаэль с трудом выталкивал из себя слова. Они никак не могли слепиться в единое целое, фразы выходили какими-то вялыми, кургузыми, как будто он готовился к долгому невозможному объяснению.

Я не могла передать, какой ужас меня охватил, когда я смотрела на него, возвышающегося надо мной, обвиняющего. Его страх стал моим. Я помогла ему сесть. Я пыталась гладить его руки, вырывающиеся руки. Я не могла решиться: надо было спросить, как мог выглядеть таинственный посетитель… его возраст… его манеру поведения… Я даже не осмеливалась узнать, как звучал его голос. Я произносила банальности и затем ляпнула полную ерунду:

— Возможно, это был поставщик, который отчаялся застать меня на улице Ферранди?

— Ты издеваешься надо мной, ты тоже? Поставщик, называющий тебя просто Сара? Я кусала губы:

— Послушай, я сваляла дурака, наверное, это был коллега по работе или старинный знакомый, который увидел, как я вхожу в дом, и решил со мной поздороваться…

— Старинный знакомый! — Рафаэль поднял руки, оттолкнул меня в другой конец кушетки. — Старинный знакомый, который преследует нас на улицах, который ждет тебя на углу, когда ты выходишь из дома, который разыскивает тебя в отделе «Бон Марше» в то время, как эта дурацкая продавщица пытается всучить мне целую тонну курток! Ты попросила ее об этом, продавщицу, чтобы она задержала меня как можно дольше? Вы делали друг другу знаки глазами, перемигивались, ты намекнула ей, что хочешь встретиться с кем-то другим? Ты приложила палец к губам, чтобы она ничего не говорила мне, чтобы я ничего не понял?

Я не слышала продолжение. Я уже захлопнула входную дверь и бежала вдоль улицы Шерш-Миди, расталкивая хмурых прохожих.

Когда я поняла, что Мина прекратила мне писать, я превратилась на долгие недели в автомат из ваты. Я была здесь. Моя школьная жизнь шла своим чередом. Люди слышали мой голос, видели мои движения. Но я была белой, абсолютно белой. Внутри меня кровь уснула. Тепло испарилось. Я прислушивалась, как незнакомка, находящаяся во мне, отвечает (полная моя копия) на вопросы, что мне задают. Робот из ваты, двигающийся куда-то, зачем-то, совершенно бесцельно и бессмысленно.

Совсем рядом со мной, у нас дома, искрилась, переливаясь всеми цветами радуги, затмевающая все радость Джульетты. Она встретила Пьера. В семье это была первая любовь, первого ребенка. Родители и мы, младшие, жили в лучах этой новости. Вначале Джульетта стала мечтательно-задумчивой, затем возбужденной. Она возвращалась все позднее и позднее. Она говорила только о нем. Родители Пьера, друзья Пьера, вкусы Пьера, костюмы Пьера, работы Пьера… Папа с мамой выглядели чрезвычайно довольными: Пьер такой «серьезный», именно так они говорили, он «занимает прочное положение в обществе», он такой внимательный и ласковый. Джульетта превратилась в олицетворение доброты. Она таяла, как конфета. И липкий сироп изливался на меня: «Моя маленькая сестренка», «Дорогая Сара», «Если бы ты знала, моя Сара!».

Она, она ничего не видела, ничего не замечала: ни моей опустошенности, ни моего ужаса, она не видела той пустынной равнины, на которой меня бросила Мина. Иногда вечерами мое тело слегка оживало: в тепле моего одеяла, коленки прижаты к подбородку, в тайниках моей души, моего горя я отыскивала особенно сильную боль и принималась плакать. Тихо плакать. Наедине с собой. Тело наконец обретало способность испытывать страдание. К утру я вновь становилась белой, механической и ватной, так было не больно.