Елена Арсеньева - Преступления страсти. Коварство (новеллы)

– Обезумел народ! – негодовали Захарьины. – Обезумел! Когда помирал великий князь Василий Иванович, никто и пикнуть всерьез не посмел в пользу прочих наследников, помимо сына его, Ивана. Даже у Шуйских хватило совести молчать! А уж младший брат Василия, Юрий, больше имел прав на престол, чем нынешние второстепенные Старицкие! Ведь Владимир – сын не великого, а удельного князя!

В Малой приемной палате, примыкавшей к опочивальне царя, стены обиты зеленым сукном, а под сводчатые потолки подведена золотая кайма. Над дверьми и окнами нарисованы библейские бытья и травы узорные. По лавкам вдоль стен сидели разряженные бояре, однако не все явились в парадном платье с изобилием золота, в котором положено было являться ко двору.

При виде царицы вставали, кланялись: кто с сочувствием и почтением, кто спесиво, кто с плохо сдерживаемым злорадством.

Отсутствовали, ссылаясь на дела, избранные – князь Курбский, Алексей и Данила Адашевы. Лишь недавно словно нехотя пришел поп Сильвестр.

Анастасия приблизилась к постели мужа, ловя его взгляд. Он смотрел на царицу, слабо улыбаясь, но, когда перевел взгляд на бояр, ставших в почтительном отдалении, лицо его посуровело:

– Что же вы, господа бояре? Слышал я, вы отказываетесь целовать крест нашему наследнику, царевичу Дмитрию, и присягать? – негромко спросил Иван Васильевич, однако каждое слово его было хорошо слышно притихшим людям. – Лишь Иван Висковатов, да Воротынские оба, да Захарьины, да Иван Мстиславский с Иваном Шереметевым, да Михаил Морозов исполнили свой долг. Остальные-то чего мешкают?

Анастасия, приподнявшись, смотрела, как бояре отводят глаза и пожимаются, пятясь к дверям. Боялись поглядеть в глаза царя.

Вдруг, посунув остальных широким плечом, вышел вперед окольничий Федор Адашев, отец Алексея, и, разгладив окладистую бороду, гулко, как в бочку, сказал:

– Прости, коли скажу противное. Ведает Бог да ты, государь: тебе и сыну твоему крест целовать готовы, а Захарьиным нам не служивать! Сам знаешь: сын твой еще в пеленицах, так что владеть нами Захарьиным. А мы и прежде беды от бояр видали многие, так зачем же нам новые жернова на свои выи навешивать?

– Да где тебе, Федор Михайлович, было боярских жерновов нашивать? – тонко взвыл оскорбленный до глубины души Григорий Юрьевич Захарьин. – В то время тебя при дворе знать не знали и ведать не ведали. Сидел ты в какой-то дыре грязной со чады и домочадцы, а нынче, из милости взятый, государю прекословишь? И где сыновья твои? Они ведь тоже из грязи да в князи выбрались щедростью государевой! Был Алешка голозадый, а нынче Алексей Федорович, извольте видеть, бровки хмурит в Малой избе! Но как время присягать царевичу настало, ни Алексея Федоровича, ни Алешки и помину нет?

– А ну, тихо! – внезапно выкрикнул Иван Васильевич и резко откинулся на подушки, словно крик совершенно обессилил его.

– Эх, эх, бояр-ре… – сказал с укором.

Голос его звучал едва слышно, и спорщики невольно притихли, уняли свой пыл.

– Если не целуете креста сыну моему Дмитрию, стало быть, есть у вас на примете другой государь? – спросил Иван, обводя пристальным взором собравшихся. – И кто ж? Уж не ты ли, Кашин-Оболенский? Или ты, Семен Ростовский? А может быть, ты, Курбский? – чуть приподнялся он на локте, вглядываясь в приоткрывшуюся дверь, и Анастасия увидела только что явившегося князя Андрея. – Что ж, у тебя это в роду! Дед твой Михаил Тучков при кончине матушки нашей Елены Васильевны много высказал о ней высокомерных слов, да приговаривал, мол, не Ивашкино на троне место! Может, и ты скажешь, что место на троне нынче не Митькино?

– Напраслину речешь, государь, – негромко отозвался Курбский, проходя ближе, к его постели. – Я ведь еще и словом не обмолвился. Хоть ты и великий царь, а все ж не Господь Бог. Почем тебе знать, что я думаю?

Прежде он не осмеливался так говорить с Иваном Васильевичем. Всегда держался с достоинством и даже высокомерно, но чтоб этак вот… Впрочем, с некоторых пор Анастасия и не ждала от него ничего другого.

– Значит, не ты будущий государь? – словно бы безмерно удивился царь. – А кто? Уж не Владимир ли Андреевич Старицкий вами чаемый государь? Не этот ли сынок мамкин?

– Пусть и мамкин, да не пеленочник! – проворчал кто-то от порога.

– Не хотите моему пеленочнику служить – значит, мне служить не хотите! – вскричал Иван.

Только Висковатый да Воротынский-младший сделали протестующее движение – остальные стояли недвижно и безгласно.

– Вот как, значит… – тяжело выдохнул Иван Васильевич. – Чужим стал я для братьев моих и посторонним для сынов матери моей… Ну, хоть смерти моей дождетесь или прямо сейчас подушками задавите? Царице моей с сыном уйти дадите или…

Голос его снова прервался. Анастасия вцепилась в руку мужа и зажмурилась.

Молчание. Все молчат! Никто не возражает!

– А ну, пошли все вон! – гаркнул Иван Васильевич.

По толпе бояр пробежала дрожь. Анастасия испуганно распахнула глаза, а Линзей едва не выронил склянку со своим лекарственным зельем.

– Смрадно мне от вас, – добавил царь, морщась с отвращением. – Подите вон! Воздуху дохнуть дайте!

После минутного промедления в дверях образовалась давка. Все спешили поскорее выйти, но кто-то задерживал толпу. Анастасия увидела, что это Курбский. Встал в дверях, раскинув руки, и не дает никому пройти.

– Что же вы, бояре? – спросил с укоризною. – Куда спешите? Разве забыли, зачем пришли сюда? И ты, государь, погоди нас гнать. Не все еще дело слажено.

Растолкав людей, Андрей Михайлович приблизился к дьяку Висковатому, который держал крест для присяги.

– Вот зачем мы сюда пришли! – И он склонился перед царем: – Я, князь пронский и ярославский, присягаю на верность и крест целую тебе, великий государь, а буде не станет тебя, то сыну твоему Дмитрию! И накажи меня Господь за клятвопреступление, как последнего отступника.

У Анастасии закружилась голова. Словно во сне увидела она только что вошедшего Алексея Адашева, как всегда, с потупленными глазами и в черном кафтане, и брата его Данилу, одетого куда щеголеватее. С напряженными, суровыми лицами они пробивались к царскому ложу. Федор Адашев с глупым выражением толстощекого, распаренного лица следил, как сыновья целуют крест и клянутся в верности царевичу.

Ждал своей очереди подойти присягнуть и Сильвестр.

В рядах бояр настало смятение.

Анастасия переводила взгляд с одного растерянного лица на другое, не в силах понять, что вдруг произошло. Она могла бы руку отдать на отсечение, что Курбский явился сюда с недобрыми намерениями, однако именно его поступок переломил общее настроение. Именно его – человека, в котором она видела первого предателя! Что же, выходит, письмо, из-за которого разыгралась вся сия история, было клеветой на героического и верного князя? Или… или каким-то немыслимым образом Курбский проник в истинный смысл того, что происходило в последние дни в царской опочивальне?