Аликс де л’Эн - По ту сторону кровати

— Ой, да ничего особенного в этом нет, и на самом деле мне не на что жаловаться!

— Не преуменьшай своих заслуг, доченька, для этого у тебя существует муж…

Разговор между матерью и дочерью так и продолжался, нежный и дружественный, пока в конце концов Лиз не шепнула на ухо Ариане:

— Мне очень нужно поговорить с тобой наедине. Не хочешь ли выйти минут на пять? А ребятишек я посажу смотреть видео — захватила с собой кассету «Знакомим детей с АТТАС»[9].

Устроившись внизу на кушетке, накрытой клеенкой, чуткая мать тихонько и ласково, но вполне непререкаемо сказала:

— А теперь говори, что с тобой происходит. Такое выражение лица, как у тебя сейчас, я в последний раз видела на картинах Эдварда Мунка.

— Мама, мама, ты не представляешь, какой это все кошмар! Но невозможно рассказывать: стыд-то какой — жаловаться тебе, настоящей матери Терезе!

— Ариана, ты схлопочешь первую в жизни пощечину, если еще раз сравнишь меня с монахиней!

После смерти мужа примерная католичка Лиз вдруг стала рьяной атеисткой. Она сурово преследовала в речи собеседника любые заимствования из религиозного лексикона, и горе тому, кто попробовал бы указать этой «гражданке, настроенной исключительно на мирское», что она живет, действует и даже думает именно как монахиня.

— Ой, прости, мамочка, беру назад мать Терезу. А если Роза Люксембург, так лучше? Ну значит, вот… моя жизнь превратилась в гигантскую МПБ.

— Это еще что такое?

— Мега-Проблема-Богачей. Да ты знаешь, во всяком случае, должна знать: это одна из теорий… точно не помню чья… вроде бы американского социолога… наверное, американского… то ли Джей-Джи Лепика, то ли еще как-то его зовут… В общем, он, кажется, даже Нобелевскую за это получил… Но не в нем суть, а во мне! У меня есть всё, всё, всё, чтобы быть счастливой. А я очень, очень, очень несчастна. Просто жуть как несчастна! Меня достало однообразие моего существования, меня достала эта чертова рутина, одно и то же с утра до ночи: дети-работа-дом, дети-работа-дом, дети-работа-дом… Некоторое время проблема, видимо, тлела, вызревала, ну а начался ремонт — дозрела, вспыхнула и стала мучительной. У меня ни к чему не лежит душа, я бью мужа, я не могу терпеливо выслушать Луизу и Эктора, мне осточертели клиентки, мне кажется, я не способна управлять рабочими и вообще делаю все плохо. Хуже некуда. Я хотела бы… мне хотелось бы переменить жизнь. Совсем.

Мать, явно сбитая с толку, смотрела на Ариану недоумевающе.

— И как же ты хочешь ее переменить, детка?

— Ну… я думаю, мне хотелось бы… мне хотелось бы стать мужчиной! Мужчиной, который уходит из дому в восемь утра и возвращается в восемь вечера, а что между утром и вечером… ля-ля-ля, секрет фирмы! Мужчиной на старый лад, таким… цельнокроеным, таким… который трясется от смеха и жалуется, что в холодильнике нет пива… Мужчиной, у которого нет бесчисленных и все размножающихся граней, «одна другой краше»… Когда Юго приходит с работы… Понимаешь, я завидую Юго, мне хочется проводить дни, как проводит он — за реальным делом, осмысленным, с настоящими целями! Что скажешь?

Лиз уставилась на дочь так, будто увидела перед собой Николь Нота[10] во плоти.

— Скажу, что не в таком уж ты и дерьме, прости за выражение… А еще скажу, что тебе надо как можно скорее поговорить с мужем, Ариана.

— Сукин ты сын! — раздраженно бросил Юго. Только что лучший друг обыграл его с разгромным счетом. За восемь лет такое случилось впервые, а ведь все эти восемь лет они встречались на корте каждый понедельник, с 19.00 до 20.00. Лучший друг, придя, напротив, в развеселое настроение, пустился в пляс. По-видимому, Пьер намеревался исполнить какой-то негритянский танец, во всяком случае, он изящно поводил бедрами и постанывал на манер сумчатого в период течки.

— Уймись, Пьеро, тебе просто поперла удача. На той неделе ты у меня получишь — как обычно!

— И не мечтай, старик! Кончились твои победы, ты утратил боевой дух, сгорел, милый, сгорел, нету больше шансов… вот и отлично, черт побери!

Как и положено настоящим мужчинам, они обменивались хорошо если полудюжиной слов в неделю, что за смысл болтать о жизни — пускай этим занимаются жены. Они познакомились, когда Ариана и Софи затеяли общее дело, потом стали приятелями, ну и нечего тут комплиментами обмениваться и драмы разыгрывать. Находиться в одном пространстве шестьдесят минут, шестьдесят минут вместе потеть в молчании — вот на каком цементе была замешана дружба, и этого цемента было более чем достаточно. И наверное, он был куда крепче, чем миллионы звонков их жен на мобильный подруги, чтобы потрепаться, — спрашивается, о чем? Скорее всего, о том, где сегодня распродажа и что натворили детишки. Разве что еще обсудят клиенток, которые вовремя не расплатились. Ну и сплошная, выходит, дребедень и пустяковина.

А вот сегодня Юго, несмотря на незыблемость принципов суровой мужской дружбы, вдруг почувствовал настоятельную необходимость выговориться, исповедаться. Да-да-да, именно исповедаться, поведать о своих заботах, обсудить — вот именно обсудить что-то, кроме достоинств титановых ракеток и никуданегодности висячих замков на шкафчиках в раздевалке. Только с чего начать, как приступить к этому странному для него обычному разговору? В общем-то НАСТОЯЩЕМУ разговору мужчины с мужчиной!

Понаблюдав за тем, как Пьер сыплет в рот с полдюжины капсул, запивая их большими глотками белкового напитка, он наконец понял: начало есть.

Нам известно неисчислимое количество случаев ипохондрии, мы знаем множество людей, страдающих патологической боязнью заболеть, чаще всего чем-то неизлечимым, и — самое странное! — они находят у себя кучу симптомов этой хвори, не имея для этого ни малейшего основания. Вокруг нас полно родственников, коллег, просто знакомых, в глубине души убежденных, что они подцепили стрррашную болячку. Нам кажется немыслимым превзойти их в способности выдумывать себе по раку в неделю, сердечному приступу в месяц и атеросклерозу в квартал. А теперь слушайте: тот из нас, кому не повезло пересечься на жизненном пути с Пьером Беньоном, на самом деле не знает о жизни ничегошеньки, тот просто дитя малое, да и только!

Каждое утро муж Софи, едва разлепив глаза, тянет руку к своему сверхсовременному тонометру, найденному в рождественском башмаке. Раз в две недели он сдает анализ крови на биохимию — необходимо отслеживать совершенно неуправляемый рост холестерина и триглицеридов в его организме. Результаты в том и другом случае вопиюще нормальные, но это еще больше тревожит Пьера. Худшего недолго ждать! Он не может обойтись без ежеквартальной компьютерной томограммы грудной клетки: а как иначе убедить его, бывшего злостного курильщика (три сигареты в сутки в течение двух лет), что рак легких обнаружится только в следующий раз? Он уже разорил свою социалку, врачи в Ивелин с некоторых пор отказались принимать его, и он регулярно приходил на консультации к эскулапам парижской клиники — той, что ближе к работе. Затем, когда и резервы 17-го округа были истощены, в течение нескольких месяцев обходил медицинские кабинеты 18-го. Самая голубая его мечта — написать путеводитель по Парижу и Гранд-Куронн[11] с координатами всех терапевтов широкого профиля, а там, глядишь, и до специалистов дело дойдет… В его записной книжке, специально отведенной для медицинских адресов и телефонов, где на каждую букву числится как минимум пять фамилий, из врачей не найдешь разве что гинеколога.