Анастасия Доронина - Сезон любви

— Галочка… — сказала я, чисто инстинктивно потянувшись приласкать ее, как ласкают маленького, потерявшегося в большом и страшном мире взрослых людей, ребенка.

— Не надо! — взвизгнула девочка, моментально вскакивая на ноги.

И так же стремительно, как ворвалась сюда, кинулась прочь… Входная дверь хлопнула. Я даже не вышла в коридор закрыть ее. И не поежилась от сквозняка.

Холоднее, чем сейчас, мне уже просто не могло быть…

Телефон ожил в моей руке, затрепыхавшись на виброзвонке, как пойманная птичка. С минуту я смотрела на него испуганно: кольнуло тревожное предчувствие.

— Оленька? — Вадим говорил приглушенно, очевидно, прикрывая трубку ладонью. Голос его глухо звучал на фоне льющейся воды. Заперся в душе!

— Оленька!

— Да, родной?

— Оленька, я не смогу к тебе завтра прийти.

— Почему?

— Понимаешь… Ведь ты у меня все всегда понимаешь… Она откуда-то узнала о наших отношениях.

— Она? Кто?

— Нина.

У меня перехватило дыхание.

— Оленька! Ты меня слышишь?

— Да…

— У нас был очень сложный и очень тяжелый разговор, но дело не в этом… Нина сейчас в больнице. Ее увезли ночью. На «Скорой». Сердце. Врачи говорят, ничего страшного, все это от нервов, но… Ты меня понимаешь?

Я стояла, зажмурившись: слезы текли по щекам ручьями, как будто мерно гудящий за окном дождь прокрался ко мне в комнату и стегал меня по лицу.

— Оленька…

— Да, родной.

— Мы не расстаемся с тобой, ни в коем случае не расстаемся! Но мы должны… подождать. Ты меня слышишь?

— Да, милый. Я тебя слышу. Я тебя всегда слышу…

— Я тебе позвоню. Обещай мне, что ты будешь ждать моего звонка!

— Да, милый. Конечно, я буду ждать. Я всегда жду тебя. Ты это знаешь…

Описать мое состояние после этого разговора можно в четырех словах: из меня вынули душу. В эту ночь, перед тем, как лечь спать, я собрала по всей квартире плед, покрывала, бабушкин платок, даже сдернула старую скатерть со стола в гостиной — и бросила все это поверх одеяла. Было холодно.

Мертвый холод пробирался под мое укрытие, не давая уснуть, прокаливал меня морозом одиночества до самых костей, до самой последней клеточки тела. Я еще не умирала, но уже чувствовала, что скоро умру. Что-то подсказывало мне: так было бы лучше для всех нас…

Не буду скрывать: частыми одинокими и пустыми от бессонницы ночами, я думала о том, как это произойдет… Как распознать, что ты ему надоела и он подумывает о разрыве, спрашивала я себя. И отвечала: ты заметишь это сразу. Ты заметишь, что он все чаще исчезает без предупреждения, делает только то, что ему хочется в данную минуту, не пытается объяснять свое поведение — одним словом, вообще не обращает на тебя внимания. И, наконец, он исчезнет совсем, словно растворившись в воздухе, не оставив тебе ни малейшей возможности установить с ним контакт. Не надейся, что когда-нибудь ты неожиданно увидишь его в дверях: он передумает, соскучится и вернется. Он скорее, чем ты думаешь, забудет о твоем существовании, а тем более не будет помнить, что когда-то вас что-то связывало… В лучшем случае в обществе друга за рюмкой он будет вздыхать, что когда-то в его жизни была женщина, которая постоянно отравляла ему жизнь, и удивляться, как это он мог столько терпеть…

А может быть, он поведет себя иначе. Решив положить конец нашим встречам, он не прекратит знакомства и предложит остаться друзьями. Время от времени он будет тебя навещать, чтобы поговорить и вспомнить прошлое. Это знак того, что он к тебе хорошо относился. Связь, не затронувшая его чувств, имеет более приятный финал…

Но то, что произошло, никак не укладывалось ни в один из сценариев, к которым я пыталась себя подготовить. Нет, строго говоря, Вадим не разрывал наши отношения — он только просил отсрочки… Но я уже чувствовала: это конец. Страх одиночества снова пробрался ко мне и, обдавая ледяным холодом своего дыхания, твердил, что мне уже никогда не изменить своей жизни. «Тебе никогда не выбраться из этого беспросветного тупика, невостребованности, бесконечной грусти и печали, — говорил он. — Весь остаток дней тебе суждено лежать вот так, свернувшись калачиком на своей одинокой постели, и изо дня в день думать только об одном: „Я одна! Я одна! Я одна!“»

Страшнее всего было то, что на следующий день мне не надо было спешить на работу: у нашей кафедры был так называемый «библиотечный день». Свернувшись калачиком, я пролежала в кровати в одной позе до самого вечера, совершенно не ощущая голода, жажды или просто потребности встать и почистить зубы, причесаться. Не было желания. Не было мыслей. Ничего не было.

А потом я заставила себя подняться. Просто для того, чтобы почувствовать, что я жива. Хотя на самом деле, жива я или нет, — это было мне безразлично.

Но я встала.

Умылась.

Посидела перед телевизором, только часа через полтора после бездумного смотрения в экран поняв, что телевизор выключен.

Оделась и вышла на улицу…

Я где-то читала или, может быть, слышала по телевизору, что от депрессии помогает старое проверенное средство: надо ходить, ходить, ходить. И обязательно там, где люди. Шум толпы оглушает тебя, ощущение присутствия хоть и чужих, но все-таки живых людей микширует тоску, делает ее более приглушенной. Так говорил — да, я вспомнила — тот умный дядька из телевизора, я слышала его сто лет назад, делая уборку в квартире под включенный телевизор. И вот оказалось, что этот совет врезался в память.

Наверное, рекомендация того телевизионного всезнайки действительно могла кому-нибудь помочь. Мне она не помогала. Я бродила совершенно бездумно, не придерживаясь никакой заранее заданной траектории. Миновала сквер с памятником Пушкину, спустилась в подземный переход, вышла, оказавшись на другой стороне Тверской. Шагнула на Бронную, прошла по ней несколько раз туда и обратно, ежась от холодных капель моросящего дождя, стекавших за воротник. Пальто стало совсем мокрым. Когда от холода и мокроты стали стучать зубы, снова нырнула в переход. Вышла. Снова шла и шла переходами, проулками.

«Как странно, что во всей огромной Москве у нас с тобой не сыщется ни одного места, с которым были бы связаны какие-нибудь общие воспоминания, твои и мои, — мысленно говорила я Вадиму. — Хотя бы лавочка в сквере, хотя бы столик в кафе… Ничего. Мы все время встречались только у меня дома. Как это тяжело, моя любовь — искать в огромной Москве следы твоего присутствия и не находить их. И знать, что никогда не найдешь…»

И вдруг — меня словно током ударило.

Я стояла на Большой Никитской — прямо напротив Большого зала Московской консерватории. Огни освещали сдержанную афишу: «Только один концерт! Константин Васенин. „Французская музыка для рояля и органа“ Начало…»