Марина Фьорато - Мадонна миндаля
— Пора завершать нашу беседу, но есть еще одно… — промолвил он наконец. — Помнишь ли ты, как однажды в церкви Саронно ты протянула мне руку, а я отвернулся?
Симонетта так и замерла на ступеньке, потом повернулась к мужу и посмотрела на него сверху вниз. Noli me tangere. Он вдруг показался ей таким ранимым, таким уязвимым, и она так сильно любила его в эти мгновения, что даже сказать ничего не смогла, а только кивнула.
— Я никогда больше этого не сделаю, — сказал Бернардино так тихо, что Симонетта едва расслышала эти слова.
И она тут же протянула ему руку, и он, сжав ее в своей, стал вместе с нею подниматься по лестнице.
Всем своим нежным, мягким телом Симонетта чувствовала лежавшее сверху тело Бернардино, крепкое, мускулистое, и они целовались — сотню, тысячу раз, пока губы и щеки у нее не стало саднить от его колючей щетины. Его руки, казалось, успевали повсюду, очерчивая абрис ее тела, касаясь груди, гладя внутреннюю сторону бедер, лаская все те потайные местечки, где ей так давно хотелось ощутить прикосновение. Порой он стискивал ее плоть с такой силой, что ей становилось почти больно, а порой оглаживал так легко, так невыносимо легко, что она, теряя стыд, сама направляла его руки. А потом он вошел в нее, и она удовлетворила наконец неутолимую жажду. Они еще довольно долго лежали после этого неподвижно, слившись в единое целое, и он сверху своими серыми, как у волка, глазами неотрывно смотрел в ее синие, как озера, глаза, проникая в них глубоко-глубоко, до самого дна. И Симонетта понимала, что именно этих мгновений полного слияния она и ждала долгих три года, они наполнили ее душу таким наслаждением, таким счастьем, что ей пришлось прикусить губу, чтобы не закричать. Насколько же теперь все иначе, с изумлением думала она, как сильно подействовал на нее этот страстный, почти звериный акт соития, и как сильно отличается ее теперешний муж от того, прежнего, юного. Этот мужчина подходит ей, он ее дополняет, делает ее целой. С Лоренцо она была, да так и осталась, девочкой, юной и неопытной, этакой полуженщиной, которой вполне хватало и половинки мужчины, каким, собственно, и был ее первый муж — мальчик, все еще играющий в солдатиков. Лоренцо не мог сделать ее настоящей женщиной, завершить ее воспитание. А с Бернардино у Симонетты возникало чувство, будто в душе ее живут два человека, которые много страдали, научились выживать по отдельности, но смогли наконец воссоединиться. И с ним она могла создать пару. Он был ей под стать. Они были равны в любви и жизни, равны в своих личных достижениях и свершениях. Это была уже не полудетская любовь, но любовь молодости и зрелости, полная настоящих, взрослых страстей, куда более реальных и жизненных и куда более соответствующих им обоим, чем изящные любовные позы ее юношеского брака с Лоренцо. И это было так хорошо и так правильно, что она почти уже не могла терпеть. Наконец Бернардино снова шевельнулся на ней, задвигался, и она забыла Лоренцо.
Лишь через несколько часов Бернардино встал с постели, чтобы закрыть ставни. Неожиданно поднялся холодный ветер, черные грозовые облака клубились над зеленой, цвета бутылочного стекла, равниной и быстро приближались к ним со стороны Павии. Будет гроза, подумал он, но ему были безразличны все громы и молнии на свете. И жаль было тратить драгоценные минуты, любуясь видом из окна, — позади, на постели его ждал куда более прекрасный вид: молодая жена с растрепанными золотистыми волосами, еще более красивая, чем всегда. Соединение их душ и тел оказалось для Бернардино невероятно значимым и стало чем-то существенно большим, чем он представлял себе даже в мечтах. Как же благодарен он был Симонетте за то, что тогда, два года назад, она не отдалась ему в первом порыве страсти, что теперь они могут жить честно, как муж и жена, не скрываясь от людских глаз, не мучаясь сознанием того, что их поведение в чем-то постыдно. Сердце Бернардино было полно, он стал совершенно счастлив и, казалось, ни о чем более не мог просить Бога и судьбу и ничего более не желал. Снова скользнув под одеяло, он сразу почувствовал, как обнимают его ее руки, и понял, что теперь ничто на свете не сможет снова разлучить их.
ГЛАВА 41
СЕЛЬВАДЖО ПРОБУЖДАЕТСЯ
Гроза разбудила Сельваджо посреди первой брачной ночи, и сердце его было слишком полно радостью, чтобы позволить ему снова заснуть. Он повернулся на бок, лицом к своей дорогой Амарии, и, коснувшись ее густых темных волос, почувствовал, что они влажны от брызг дождя, залетавших в открытое окно. Сельваджо улыбнулся, вспомнив, что встал и открыл окно после того, как они оба, одновременно, испытали первый любовный восторг. Это было чудесное, хотя и краткое слияние во имя Господа и закона, а потом в течение нескольких часов они с любопытством изучали друг друга. От этих любовных игр им обоим стало жарко, вот Сельваджо и открыл окно, куда так и ринулся холодный воздух. Сейчас же он осторожно встал и тихонько затворил окно, стараясь не потревожить молодую жену и не разбудить спавшую внизу Нонну, которая устроилась на узкой выдвижной кровати. По стеклу так и барабанил дождь, в отдалении сверкали молнии и глухо рокотал гром. Сельваджо огляделся, пытаясь найти что-нибудь подходящее, чтобы вытереть промокшие волосы Амарии, но в этой незнакомой комнате он еще не успел освоиться, а на той выдвижной кровати, которую по ночам ставили у очага и на которой обычно спал он, теперь спала Нонна. В общем, пытаясь найти какую-нибудь тряпицу или одежду, чтобы стряхнуть с волос Амарии и с одеяла капли дождя, Сельваджо решил, что сундук, стоявший в изножье кровати, как раз и является хранилищем подобных вещей. Так оно и оказалось. Он сразу же нашел там какую-то голубую ткань, аккуратно свернутую и в сумерках казавшуюся синей. Ткань, правда, показалась ему не очень чистой, на ней виднелись какие-то пятна, но он все равно достал ее и развернул. И тут с треском ударила молния, на мгновение ярко осветив развернутое полотнище, но и этого оказалось вполне достаточно. Сельваджо невольно обвел пальцем три серебряных овала, символизирующие миндаль, которые его предки велели выткать на своем гербе, и упал на колени. В мозгу его словно открылось окошко, и туда, подобно ледяному ветру, так и ринулись воспоминания.
В одно мгновение Сельваджо понял все.
ГЛАВА 42
ЦЕРКОВЬ САНТА-МАРИЯ-ДЕИ-МИРАКОЛИ
Я — Лоренцо Джованни Батиста Кастелло ди Саронно.
Теперь я помню все. И память ведет за собой своего нежеланного братца — осознание. Я сознаю, что должен уйти.
Но прежде чем уйти, я все-таки один раз поцелую ее, мою Амарию, единственную женщину, которую действительно люблю, но не должен более называть женой. Клянусь, она улыбается мне во сне, и сердце мое разрывается от боли и нежности. Я слабею, и мне уже хочется ее разбудить, но я сдерживаюсь. Как можно объяснить ей, что я уже был женат, а потому — пусть даже невольно — обесчестил ее, вовлек в двойной грех адюльтера и блуда? Пусть уж лучше она думает обо мне совсем плохо, пусть считает меня бесчестным — лучше уж быть бесчестным, неверным мужем, который бросил жену сразу после свадьбы, чем двоеженцем. Лучше ей вообще забыть меня и, как только церковь освободит ее от уз этого нечестивого брака, снова полюбить какого-нибудь хорошего человека. Но почему мне так больно при мысли об этом? Почему именно это сильнее всего терзает меня?
