Донна Гиллеспи - Несущая свет. Том 2
Столовая в покоях Домициана была мрачной комнатой, в нишах ее стен стояли бюсты прежних командиров крепости, выражение лиц которых было сурово и непреклонно. В комнате царил холод, жаровня на подставке в виде трех козлоногих сатиров давала мало тепла. Многорожковая люстра с маленькими язычками живого мерцающего пламени не могла осветить все пространство, и по углам каменного помещения залегли густые непроглядные тени. В этом мраке Марку Юлиану виделось лицо его умершего отца, тень которого до сих пор не могла найти успокоения. В этой крепости Марк особенно живо ощущал боль разлуки с тем, кого любил. Ему казалось, что сегодня вечером его отец присутствует здесь и смотрит на него со строгим осуждением. «Ему не нравится то, что я собираюсь сделать», — думал Марк Юлиан. Лука тоже был здесь и смотрел на своего младшего друга с выражением сочувствия и ужаса на лице. Кроме них перед глазами Марка стояло лицо их убийцы, Нерона. «Я не смог остановить того тирана. Но этого — я должен остановить!» — поклялся он себе.
Слуги тем временем подали первое блюдо: глубокие серебряные тарелки с маринованным аспарагусом, тефтелями, огурцами и оливками, которыми были обложены два кочана свежего салата-латука, купленного на рынке местного селения, раскинувшегося у стен крепости. Марк Юлиан с нетерпением ждал, когда чтец, молодой грек, закончит, наконец, чтение многочисленных эпиграмм, присланных преторианским префектом из Рима и показавшихся Домициану оскорбительными, а значит предательскими. Каждый день с императорской почтой ему доставляли множество таких язвительных стишков, расхаживающих по Риму. Все они были анонимными, но их знал почти каждый горожанин. Слушать вечера напролет эти бесчестящие его сочинения стало для Домициана необходимым ритуалом, он тщательно собирал все эпиграммы и хранил их в позолоченном ларце. Те, которые они слушали сегодня, относились, по определению самого Домициана, к жанру «историй про мух», потому что обыгрывали распространенные слухи о том, что Император провел первый год своего правления, закрывшись один в комнате и ничего не делая по существу, а только увлеченно охотясь за мухами и насаживая их на острый стиль[2].
Молодой чтец приготовился читать уже десятую из четырнадцати эпиграмм, доставленных сегодня утренней почтой.
— «Други, скажите, зачем Александр двинулся в спешке на север?» — с выражением начал читать он, но в его звучном красивом голосе чувствовалось напряжение — молодой человек терпеть не мог эту обязанность. — «Мух ему южных неужто на стало хватать?»
Домициан окаменел, уставившись неподвижным взором в противоположную стену. Однако он не отдал распоряжение прекратить чтение. Юноша, со страхом бросив взгляд на Императора, смущенно откашлялся и продолжал чтение.
— «Други мои, вы, наверное, слышали, наш Александр в военном походе?» — читал грек, и на верхней губе его пухлого, как у девушки, рта выступили капельки пота. — «Но не страшатся его дикари, зато мухи покинули земли те в страхе».
Домициан издал звук, похожий на рычание разъяренного кабана. Лицо его начало багроветь.
— Хватит! — прохрипел он сдавленным голосом. — Убирайся вон!
Юноша моментально кинулся к двери.
— Погоди! — остановил его Домициан. — Оставь это здесь!
Чтец поставил на стол золоченый ларец с такой стремительностью, как будто он жег ему руки. И поспешил уйти.
Домициан потряс одним из свитков перед лицом Марка Юлиана.
— Почему не могут поймать авторов этих возмутительных стишков? Теперь, если даже я отыщу и накажу человека, первым сочинившего эту гнусную историю про мух, слухи и стишки будут продолжать ходить по городу, обрастая все новыми подробностями. Все это началось после того, как один проситель застал меня погруженным в глубокую скорбь по поводу смерти моего любимого брата… и тогда он действительно увидел, как я совершенно бессознательно наколол на стиль одну или две мухи. И вот из этого факта досужие остроумцы сочинили целую историю, выставляющую меня дураком и безумцем! — Домициан бросил тяжелый взгляд на Марка Юлиана, требуя от него сочувствия. — Ну что скажешь?
— Я не высказывал своих суждений по этому поводу, поскольку прежде не слышал этих эпиграмм, — довольно холодно ответил Марк Юлиан, — теперь же, когда ты дал мне возможность познакомиться с ними, я должен — как мне ни тяжело — сказать…
— Я вижу, что ты продолжаешь считать свою дерзость своеобразным лекарством для меня! — перебил его Домициан, наливая себе полную чашу неразбавленного вина, и тут же с удивительной быстротой поменял тему разговора, заговорив вдруг плаксивым голосом, как бы пытаясь вызвать жалость к себе. — Здесь враги почему-то все медлят, дома враги нагло атакуют! Нет, я покончу со всем этим, клянусь, я наведу порядок!
— Если ты хочешь положить конец злословью, не обращай на него внимания. Злые языки постоянно насмехались и над твоим отцом, называя его скупердяем прямо в лицо. Но разве он расправился хотя бы с одним из них? Нет, он был достаточно мудр для того, чтобы просто посмеяться над этим. Даже после его смерти ходила шутка о том, что он будто бы распорядился выбросить свое тело в Тибр, поскольку ему было жалко денег на собственные похороны…
— Все это верно, конечно, но… но это совсем другой случай.
— Почему ты так думаешь?
Домициан помолчал, на лице его отразились задумчивость и нерешительность.
— Я не могу дать тебе разумный ответ, просто я чувствую огромную разницу между шутками, ходившими о моем отце, и этими стишками. Над отцом посмеивались добродушно, в стиле древних. А надо мной издеваются, осыпая колкостями, похожими на удар кинжала исподтишка.
— Хочешь знать мое мнение на этот счет? Тогда слушай: ты не в ладах сам с собой и видишь свою внутреннюю борьбу, как отражение в зеркале, в поступках других людей. Ты глух к похвалам, а слышишь только насмешки и улавливаешь издевки над собой. Ты воспринимаешь своим обостренным слухом то, чего не слышит никто из окружающих.
Домициан взглянул на Марка Юлиана растерянно, как лунатик, наткнувшийся лбом на стену и внезапно проснувшийся.
— Что такое ты говоришь? Повтори еще раз!
— Я говорю… что все это всего лишь наваждение твоего собственного больного разума. Ты же знаешь философское учение о том, что вся жизнь человека представляет собой сон души, в котором он ведет спор со своей тенью; это учение разрабатывает одна из александрийских школ… правда, я не помню имя основателя этой школы.
— Значит, ко всем моим бедам прибавляется еще и эта напасть, — горько запричитал Домициан, склоняясь над своей чашей с вином. — Мои любовницы обрекли меня на муки, одна из них пытается забеременеть от меня, думая тем самым завладеть всеми моими чувствами, другая постоянно плачет, изматывая себя приступами ревности и угрожая отравиться. Так что мой врач втайне от них вынужден добавлять в еду одной — противозачаточное зелье, а другой — снадобье, нейтрализующее действие яда. А теперь еще начали распространяться слухи, что мою флегматичную, но непредсказуемую жену застали в спальне не только под ворохом одеял, но и под актером пантомимы Парисом! Скажи мне, как ты управляешься со своими женщинами? Я ни разу в жизни не слышал твоих жалоб.
