У кромки моря узкий лепесток - Исабель Альенде
Фелипе нашел сестру в мастерской, где она смешивала краски, точнее, в промерзлом сарае, где пахло скипидаром и повсюду свисали кружева паутины; она еще больше располнела, была в каких-то лохмотьях, поверх которых носила ортопедический корсет, потому что у нее болела спина, а на голове красовались немытые заросли седых волос. Хуана сидела в углу в пальто, холщовой шляпе и в перчатках и была такая, как всегда.
— Не похоже, что ты собралась умирать, — приветствовал ее Фелипе, целуя в лоб.
Он тщательно приготовил сочувственные слова, намереваясь сообщить сестре о том, что у нее есть дочь, но витиеватая речь не понадобилась, поскольку это открытие вызвало в ней лишь смутное любопытство, как будто речь шла о посторонних сплетнях.
— Я думаю, ты хочешь с ней познакомиться, — сказал Фелипе.
Офелия ответила, что придется немного подождать, поскольку она занята в одном проекте настенной живописи. Тогда вмешалась Хуана и сказала, что в таком случае она поедет одна, потому что хочет увидеть девочку собственными глазами и умереть со спокойной душой. В результате они поехали втроем.
Хуана Нанкучео видела Ингрид только один раз. Успокоившись после этого единственного визита, она пообщалась с доньей Лаурой, как делала каждый вечер между двумя молитвами, и объяснила той, что ее внучка нашлась, она искупила свою вину и теперь может перебираться на Небеса. До обозначенной на календаре даты оставалось двадцать четыре дня. Она легла на кровать, окруженная фигурками святых в изголовье и фотографиями любимых людей — все из семьи дель Солар, — и приготовилась умереть от голода. Больше она не ела и не пила, только иногда смачивала кусочком льда пересохшие губы. Она ушла без волнений и боли за несколько дней до предполагаемого дня.
— Она поторопилась, — сказал безутешный Фелипе, чувствуя себя осиротевшим.
Он отверг обычный сосновый ящик, купленный Хуаной, который стоял у нее в комнате в ногах кровати, и похоронил в гробу орехового дерева с бронзовыми заклепками в фамильной усыпальнице дель Соларов, рядом со своими родителями.
На третий день буря наконец улеглась, выглянуло солнце, бросая вызов зиме, и тополя, защищавшие дом Виктора Далмау, словно часовые, встретили рассвет чисто умытые. Снег покрывал вершины гор и отражал фиолетовый цвет безоблачного неба. Обе большие собаки с удовольствием стряхнули с себя спячку вынужденного заточения, рыскали по мокрому саду и радостно возились в грязи, но маленький пес, который по собачьим годам был так же стар, как и его хозяин, остался лежать у камина. Ингрид Шнаке провела эти дни с Виктором не столько из-за непогоды — она привыкла к дождям у себя на юге, — но чтобы продлить первую встречу их знакомства. Она тщательно обдумывала ее несколько месяцев и твердо заявила мужу и детям, что они с ней не поедут.
— Я должна была сделать это одна, это понятно. Мне было трудно, ведь я впервые куда-то отправилась одна, и я не знала, как вы меня примете, — сказала она Виктору.
В отличие от общения с матерью, с которой она так и не смогла преодолеть расстояние в пятьдесят лет неведения, они с Виктором сразу же стали друзьями, хотя он и не был ей так близок, как Вальтер Шнаке, ее обожаемый приемный отец, единственный, кого она признавала своим настоящим папой.
— Он совсем старенький, Виктор, он может умереть в любую минуту, — рассказывала она ему.
Ингрид и Виктор открыли, что оба находят утешение в игре на гитаре, болеют за одни и те же команды, обожают читать детективы и знают на память множество стихов Неруды, она — из любви, он — по зову крови. Но это были не единственные общие признаки; оба были склонны к меланхолии, с которой он старался справиться, погружаясь в работу, а она — с помощью антидепрессантов, стараясь укрыться в неизменной надежности своей семьи. Виктор сожалел о том, что дочь унаследовала именно эту черта его характера, лучше бы ей передались артистизм и небесно-голубые глаза Офелии.
— Когда у меня депрессия, мне помогает только любовь, — сказала ему Ингрид, добавив, что в этом у нее никогда не было недостатка.
Она была любимицей родителей, к ней прекрасно относились младшие братья, и она была замужем за мужчиной огромного роста, кожа у которого была цвета меда и который мог поднять ее одной рукой и подарить ей преданную, как у большой собаки, любовь. В свою очередь Виктор рассказал ей, что любовь Росер помогала ему и защищала от нахлынувшей печали, которая преследовала его, словно враг, и порой наваливалась грузом тяжких воспоминаний. Без Росер он чувствовал себя потерянным, огонь внутри его погас, и остался лишь пепел сожалений. Исповедь, рассказанная прерывистым голосом, удивила его самого, ведь он никогда не упоминал о холодной пустоте в сердце, даже в разговорах с Марселем. Он чувствовал, что душа его замерла. В нем прочно обосновались старческие мании, каменная тишина и одиночество вдовца.
Он не виделся с немногими друзьями, которые у него были, не искал партнеров по шахматам или по игре на гитаре, и он покончил с воскресными приглашениями гостей на жаркое, какие практиковал когда-то. Он продолжал работать, и это вынуждало его общаться с пациентами и студентами, но это происходило как бы на расстоянии, словно он видел их на экране. За годы, проведенные в Венесуэле, он думал, что окончательно преодолел свою суровость, которая была главной чертой его характера еще с молодых лет, словно он носил траур по страданиям, насилию и всему мировому злу. Счастье казалось ему неприличным перед лицом всеобщей катастрофы. В Венесуэле, этой теплой и зеленой стране, влюбленный в Росер, он победил стремление погрузиться в печаль, что вовсе не было покровом достоинства, но скорее презрением к жизни, как то и дело повторяла Росер. Однако суровость вернулась к нему во всей своей беспощадности; без Росер она иссушила его душу. Он воодушевлялся только в обществе Марселя и зверей.
— Печаль — мой враг, и она завладела пространством вокруг меня, Ингрид. И потому в те годы, что мне еще остались, я окончательно превращусь в отшельника.
— Это все равно что умереть при жизни, Виктор. Делайте, как я. Не ждите своего врага, чтобы от него защищаться, но выйдите ему навстречу. Мне понадобился год, чтобы научиться этой терапии.
— Но что у тебя за причины для грусти, девочка?
— Тот же вопрос задает мне муж. Не знаю, Виктор, думаю,
