Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина

Она позволила ему убедиться в этом предположении уже через минуту, когда он ощупывал ее ребра, совсем не уверенный в том, что у нее ничего не сломано, так она морщилась и сжималась от прикосновений.

— Если кто-то узнает, я умру. Даже маме нельзя. Она не выдержит этого… И ты… зачем ты вот так… Ты не говорил, что приедешь… — словно бы обвиняя его, сдавленно бормотала Мадлен, продолжая настаивать на своем. Все о том же. Но не плакала. Ему казалось, что слезы она выплакала до его прихода.

— Заткнись, пожалуйста, пока я не покончу с твоими синяками, — едва сдерживаясь, отрезал Юбер, и ей пришлось послушаться. Потому что после этого он стащил с себя и бросил на пол тренчкот, подхватил ее на руки, она снова измученно охнула, а по пути в ванную ни один из них уже не проронил ни слова. Там он наконец заставил ее раздеться, включил воду, которая гулко ударилась о дно ванны. И помог Мадлен сесть внутрь. Сильнее всего пострадало лицо. Видимо, основные удары пришлись по нему. Черт дери, этот идиот ею и впрямь пол вытирал, что ли?

К голове болезненными волнами приливала ярость, которую он едва сдерживал, но ради Мадлен приходилось терпеть, лишь бы только не напугать ее еще больше.

— Можно я возьму полотенце? — спросил он, цепляясь за остатки здравого смысла. Она лишь кивнула, уткнувшись лбом в острые коленки. И совсем не пыталась прикрыться, что, впрочем, сейчас к лучшему. То ли шок слишком глубок, то ли ей правда плевать. А он уже с трудом мог оторвать взгляд от этих самых коленок — и правда, при всей прочей пухлости и прелестной округлости ее форм, они были такие… худенькие, девичьи, беззащитные. Будто бы не ее.

В остальном — взрослая красивая женщина с пышной грудью и крутыми бедрами, созревшая для материнства и каким-то нелепым, роковым образом не пригодная к нему.

Наконец он отвернулся, сдернул с вешалки маленькое полотенце, смочил его водой и, расположившись на невысокой скамейке у бортика ванны, принялся осторожно размачивать и вытирать кровь у ее рта. Ее знобило, и сильно. Зубы немного клацали, хоть она и пыталась держать себя в руках, причем буквально, обхватив собственное тело.

Так они оба и держались. До тех пор, пока она заговорила срывающимся голосом, в котором звучало что-то такое, отчего у него по спине пробежал холод:

— Я думаю, что он прав. Было бы куда лучше, если бы я умерла. Столько поводов…

— Что ты сказала?

— Было бы лучше. Правда. Подумай. Я бы не мучилась. И не мучила бы его. Мы столько лет женаты, а я даже сына родить не могу. Конечно, Фабрис теперь на других смотрит, а я… я не знаю, по какому праву пытаюсь это изменить…

— Черт! — ошалело втянув носом воздух, рявкнул Юбер. — Ты молчала? Я ездил к вам, а ты молчала?

— Зачем тебе это знать? Ты дал мне крышу над головой. Ты дал мне возможность что-то делать… я не хочу, чтобы ты думал еще и об этом. Да и я не смогу ничего одна. Я никчемная. Он прав. Я ничего не сто́ю сама по себе.

— Он часто поднимал на тебя руку?

— Нет, что ты! — она испуганно взглянула на него из-под влажных, спутанных волос. Ее глаза распухли, заплыли бурым цветом. И это было отвратительно. Особенно в свете ее дальнейших слов: — Разве что иногда, пустячное дело. Вот так — первый раз. Правда. Но я сама виновата. Я рассердила его, объявила, что лучше бы нам развестись, коли он давно уже не любит меня. А Фабрис католик, он никогда не согласится. Я сама вынудила его так поступить, Анри. Честное слово! Вот он и… Может быть, он и не бил бы меня, дал бы оплеуху, как всегда, тем бы и кончилось… Да только я все никак не могла угомониться. Закрылась в комнате, стала собирать его вещи, он и вышиб дверь. И сказал все те слова.

— Он хотел тебя… он хотел…

— Нет, что ты! Нет, конечно. Фабрис не сумасшедший. И он не хочет в тюрьму, но я очень разозлила его. Единственное, что я могу, это злить его. Ему плохо со мной, я знаю. Я ведь даже в самые сокровенные минуты не способна… не годна ни на что, а ему нужно больше. Если бы у меня хотя бы был ребенок!

— Это хорошо, что у тебя нет от него ребенка.

— Нет… свой… не его. Свой. Ох, Анри, я так устала… не могу больше.

Она прикрыла глаза и судорожно выдохнула. Очевидно, ей было слишком плохо. Юбер осторожно протянул руку и коснулся ее мокрой головы рукой. Нежно погладил и подумал о том, что это странно, когда нежность в его касании рвется наружу вместе с яростью и ненавистью. Только те обрушатся совсем на другого человека. Как много смежается в одном теле в одно и то же мгновение. Ей больно. Она устала. Она напугана. Она не хочет жить. Ее сломали в очередной раз.

А может быть, он только думает, что сломали, потому что в действительности она сильная, куда сильнее его. Однако нежность в нем, жалость и безотчетное желание забрать себе хотя бы часть ее боли, сейчас было единственной причиной и единственным следствием жизни.

Он осторожно вымыл ее душистым мылом, пахнувшим земляникой. Этот запах тоже был совсем не взрослым и так сильно ей подходил.

— Где у тебя чистое белье? — спросил Юбер, стараясь не размышлять о том, что происходит. Анализировать он станет потом.

— В нашей комнате, в шифоньере. Не пугайся, там дверь… она…

— Я помню. Беллар ее снес. Но после ванны надо чистое, да?

— Чтобы опять сначала? Не хочу. Не могу. Каждый раз сначала — не могу.

— Ты дашь мне слово, что пока я буду искать, во что тебя одеть, ты не попытаешься утопиться?

Мадлен подняла голову и глянула на него. Нет. Не плачет, черт ее подери. Просто лицо в каплях воды. Испуганное и как будто бы не ее. Затем она облизнула губы и медленно заговорила:

— Фабрис уехал на станцию. Ты только пришел. Я больше трех часов была одна. Если бы я хотела что-то сделать, уже бы сделала. Но меня и так нет, Анри. Мой муж прав. Меня нет. Такая жизнь — это уже очень давно не жизнь. Я в январе была беременна, и опять ничего не получилось. Он сказал еще тогда, что больше не хочет пытаться, а та девушка… с которой он… может быть, могла бы, да только он женат, мы венчались. А я слишком никчемная, чтобы даже и утопиться. Понимаешь?

— Понимаю, — кивнул Юбер и решительно выволок ее из ванны. Она мокрая и голая. И плевать. На ее теле кровоподтеки. И он совсем не уверен в целости ребер. Но в больницу ее такую не отвезешь.

Он, как ребенка, вытер ее, завернул в полотенце и понес в комнату. Она подрагивала в его руках, вцепившись в мундир. А когда он уложил ее в кровать и сунулся к шифоньеру за другой рубашкой, услышал негромкий всхлип. Все же это к лучшему, решил Юбер. Бабе положено плакать, даже если это его Мадлен. Пока он рылся в вещах и нашел халат, ее тихий плач потихоньку превратился в вой, но и это было понятным для него, даже закономерным. Она выла, а он ее одевал. Потом укладывал на подушку. Раздевался сам, чтобы устроиться рядом. И еще долго поглаживал ее трясущиеся плечи, покуда она не затихла и не заснула.

Сам же спать не мог. Нежность никуда не девалась, лишь множась.

Но и ярость множилась вместе с ней, требуя, чтобы ее выпустили на волю. А он обещал Мадлен ничего не делать.

Врач.

Обязательно нужно врача, хочет она того или нет. Мадам Кейранн права — нет никакого «стыдно». Стыдиться не ей.

Так это странно выходит, кажется. Как это так выходит? Когда никому не делаешь зла за всю жизнь, а зло причиняют тебе. Раз за разом. Будто бы испытывая, где тот предел, до которого дотянешь. Относительно себя Юбер хотя бы знал за что. А ей? Ей — за чьи грехи? Или это он сам натворил на три жизни вперед, вот и наказывает близких? Кто наказывает? Тот, в кого он не верит?

К черту! Все вокруг вываляно в дерьме, и лучшего не случится.

Едва ее дыхание сделалось теплым и спокойным, и, касаясь его руки, которой он обхватил ее плечи, стало напоминать шевеление бабочки, порхающей у самой кожи, Анри заставил себя выскользнуть из постели. Не одеваясь, направился на кухню варить себе кофе и думать. Впрочем, о чем тут думать? Он прекрасно знал, что сделает. План оформился ясный и четкий, оставалось лишь воплотить его в действие.