Кристофер Гортнер - Последняя королева
Я вернулась в комнату. Донья Хосефа сидела на табурете возле камина, добавляя вставку на талии к моему новому парчовому платью, а Беатрис вышивала подол. В ужасе увидев обветшалые остатки моего гардероба, Беатрис не переставала жаловаться, пока не уговорила местного торговца пожертвовать немного дорогой ткани, из которой они с доньей Хосефой соорудили для меня три новых платья и плащ.
– Сегодня в замке опять пиршество, – заметила я. – У ворот горят факелы.
Беатрис нахмурилась:
– Дон Мануэль, может, и жалуется на бедность всем, кто готов его слушать, но никогда добровольно не откажется от удовольствий. Не понимаю, как он вообще смеет называть себя испанцем? Во всем королевстве свирепствует чума, люди гибнут, зерно гниет на полях, а он десятками режет гусей и быков для своих празднеств?
– Больше ему нечего предложить, – усмехнулась я. – Либо он будет кормить вельмож, либо они сожрут его самого.
– Будем молиться, чтобы адмирал и его величество приехали до того, как фламандцы сожрут всю Кастилию.
– Тихо, Беатрис. – Я приложила палец к губам. – Кто-то идет.
В доме никого больше не было. Моя сводная сестра Иоанна сообщила, что сегодня вечером ее не будет, отделавшись невнятными отговорками, а я не стала расспрашивать: и без того мне было трудно выносить ее притворно-подобострастные манеры и кошачий взгляд. Я могла вообще отослать эту даму прочь, но сочла разумным держать ее и коннетабля поблизости.
В коридоре послышались шаги. Дверь распахнулась, и ворвалась Иоанна. Волосы ее были растрепаны; судя по драгоценностям и роскошному платью, сегодня вечером она пировала вместе с придворными.
– Идите скорее, ваше высочество! – выдохнула она. – Сюда из замка несут эрцгерцога! Он… он серьезно болен!
* * *В покоях стояла зловещая тишина. В своем пышном костюме Филипп лежал на красном парчовом покрывале. Его расшитый серебристой нитью камзол был расстегнут до пупка, открывая намокшую от пота льняную рубашку. При виде его я замерла. Как бы я его ни презирала, но он всегда был полон сил и пребывал в движении. Не шевелился он, лишь когда спал – после ночи страстной любви или выпив лишнего.
В передней я заметила Вильену и Бенавенте. Иоанна с побелевшим лицом прижалась к своему мрачному одноглазому мужу. Видимо, именно они принесли сюда Филиппа, но, судя по их позам, готовы были бежать прочь, едва я повернусь к ним спиной. Хотя чума еще не распространилась на север, малейший ее признак сводил на нет любую видимость преданности.
Над кроватью склонился врач в черном халате. Услышав мои шаги, он повернулся ко мне, и при виде его обреченного взгляда у меня замерло сердце.
– Что с ним? – еле слышно спросила я, неожиданно поняв, что голос мой совершенно спокоен, хотя и тих.
Врач вздохнул:
– Мне сказали, что днем его высочество жаловался на боль в животе и удалился в свои покои отдохнуть. Позже он сообщил, что будет присутствовать на вечернем пиршестве, где лишился чувств. Сперва я подумал, что он перепил вина или съел несвежего жаркого, но, осмотрев его, я склонен полагать, что он уже какое-то время боролся с болезнью.
Я взглянула на стонущего в бреду Филиппа.
– Он всю жизнь был здоров, – услышала я собственный голос. – Никогда не болел ничем серьезнее простуды.
– Если позволите, ваше высочество… – Врач подозвал меня ближе.
Я шагнула вперед. Врач приподнял прилипшую к коже ткань рубашки, и я прикрыла рот рукой. Шея Филиппа распухла, кожа покрылась пузырящейся сыпью. Казалось, она расползается по груди прямо на глазах. Волдыри виднелись даже на его ладонях. Он обмочился, и с него сняли панталоны.
– Это?.. – Я не смогла произнести страшное слово вслух.
Врач покачал головой:
– Если это чума, то я никогда еще не видел, чтобы она проявлялась подобным образом. Больше похоже на разновидность водянки.
Водянка. Безансон тоже заразился водянкой.
– Ваше высочество, думаю, нужно послать за специалистом. Подобные недуги вне пределов моей компетенции. Я знаю одного врача в Саламанке, который разбирается в таких болезнях, – доктора Сантильяну.
– Да, – прошептала я. – Так и сделайте. И прежде чем уйдете, скажите им, что мне нужна теплая вода и полотенца.
* * *Я не отходила от Филиппа.
Кто-нибудь наверняка назвал бы меня влюбленной дурой, отбросившей последние остатки гордости. Вряд ли мое безумие когда-либо было более явным, чем в этот час, когда я согласилась ухаживать за моим смертельным врагом. Любой здравомыслящий человек ушел бы, оставив его умирать.
Но они никогда не знали, что такое любовь, никогда не ощущали ее всепоглощающего пламени. Да, Филипп был моим врагом, но когда-то я его любила. Я не могла бросить его подыхать, словно раненого зверя. Как я могла сказать своим детям, что предала их отца в тяжкий час?
Я была королевой и знала, что такое честь.
Сняв с него грязную одежду, я собственными руками обмыла его пышущее жаром тело. Когда-то я помнила его другим, молодым и здоровым, но вино, порок и собственные безжалостные демоны превратили его плоть в обвисшую тряпку. Лишь кожа, казалось, все еще помнила прикосновение моих пальцев.
Затем я позвала донью Хосефу и Беатрис. Вместе мы одели его в чистую льняную ночную сорочку и уложили под одеяло. Никто больше не появился: лишь дон Мануэль выразил свою озабоченность в письме через курьера, который тут же исчез. О случившемся с Филиппом уже разошлись слухи, и многие жители Бургоса в страхе перед чумой бежали из города, забрав то, что могли унести. Даже Иоанна, забыв обо мне, поспешно уехала в свое загородное поместье, где к ней наверняка присоединился коннетабль. Меньше чем за сутки Филипп превратился из будущего короля в брошенную всеми жертву.
Тишину в доме нарушали лишь стоны больного. Врач, доктор Парра, был простым медиком, которому прежде не доводилось лечить королевских особ, и его бросало в дрожь при одной только мысли, что его высокопоставленный пациент может умереть.
Беатрис приносила мне еду, а донья Хосефа стирала белье и поддерживала огонь. Я часто оставалась одна, сидя на табурете у постели и смачивая лоб Филиппа розовой водой. Чувствовала себя словно за стеклянной стеной. За себя и ребенка не боялась, отчего-то уверенная, что болезнь мужа не причинит мне никакого вреда.
На четвертый день приехал доктор Сантильяна, дородный и толстощекий. Он сразу же занялся Филиппом: ощупал его распухшие железы, осмотрел побелевший язык и покрасневшие глаза. Потом, что-то задумчиво пробормотав, отошел посоветоваться с доктором Паррой. Я направилась туда, где стояли врачи.
