Перстенёк с бирюзой - Лариса Шубникова

Настя и вовсе потерялась. Как ответить, если тётка не велела за ворота выходить?

– Утром ступай, погляди по сторонам, авось не будешь, как пташка в клетке, – сказал по-доброму, да так, что Настя замерла: откуда узнал, что тоскливо в дому, как угадал про клетку?

– Возьми с собой девку, с которой давеча хохотала. Она местная, укажет, – боярин уж было повернулся уйти, но остановился. – Новой ложницей довольна, нет ли?

Настя спохватилась бежать, ведь напрочь забыла, что шла Зину вызволять!

– Ой, – только и пискнула.

Боярин оглядел заполошную, чуть приметно улыбнулся:

– Брысь! – и присвистнул легонько, будто дитя малое подгонял.

Настя метнулась к дверям, но себя остановила, обернулась и поклонилась низко:

– Благодарствуй, боярин, – высказала и кинулась в девичью.

Дверь боярышня отворила так, что та об стену бухнула, всполошила Зину.

– Идем, Зинушка, – Настя поманила девицу. – Мне помогать станешь. Боярин у нас добрый, ложню мне выделил. А утром велел по крепостице гулять и тебя с собой взять. Рада ли?

– Какой? – Зинка глаза округлила. – Доброй? Это Норов-то? Ты, Настасья Петровна, дюже доверчивая. Боярин наш – вой по крови. Ему человека порешить, что нос утереть. Жалости никакой, тепла – и подавно. Откуль ты взяла, что доброй? Смешно же.

Настасья задумалась и крепенько. Еще о прошлом годе говорил ей отец Илларион, что вои непростые люди. Души губят – и свои, и чужие – хоть за правое дело, хоть за скверное. Мало кто из них совестью не мается, ведь нельзя спать аки дитё, когда кровь на руках. Но и иное сказывал, мол, не будь воев, смертей бы не убавилось, ибо живет в людях кровавое, толкает изводить друг друга. И ратники за всех берут грех на себя, обороняют, чужие души сберегают, а свои чернят.

– Откуда ж в нем жалости взяться? – Настя брови изогнула печально. – Его никто не жалеет. Вороги кругом.

Зинка ресницами захлопала, почесала бок:

– Ты боярышня, тебе видней. Но знай, от Норова пощады ждать не надобно. Он, может, не злой, токмо бездушный. Вот не знаю о тётке твоей, но не пустит она тебя за ворота. Уж дюже строгая.

И снова боярышня задумалась: Норова знала всего денек, а Зина с ним в одном городище жила, мало того – в одном дому.

– Ладно, Зинушка, чего ж сплетни разводить, идем одежки мои складывать.

И ведь пошли, а у двери ложни еще и захохотали. Девицы на то и девицы, чтоб не помнить долго дурного, а радоваться жизни молодой.

Всласть покопались в Настином сундуке, вынули все наряды, каких и было-то немного. Примерили и кольца височные, и сапожки тонкой кожи, подарок тёткин на прошедшие именины. Запону достали старенькую и снова посмеялись: там истерто, тут шов разошелся. Вытащили шапочку лисьего меха, да обчихались обе, облезла шапка, осыпалась рыжими волосинами на чистый пол.

– Небогатое у тебя приданое, Настасья Петровна, – Зинка смотрела жалостливо. – Я-то думала, что бояре живут понаряднее.

– Что есть, тому и рада, – Настя прибрала одежки в сундук. – Да и какая я боярышня, так звук пустой. Сирота без дома, без рода.

– Ой не скажи, – Зинка собирала мех с пола. – Боярскую кровь издалече видать. Ты ж себя-то не видишь, а я вот она, смотрю. И стать у тебя ненашенская, и руки тонкие, и личико белое. Не склочная, добрая, жалостливая. Таких в крепости нет и отродясь не бывало. Тут не до ласки, не до жалости, разумеешь? Попрёт ворог, так тут не жалеть надобно, а бить покрепче.

Настасья вздохнула тяжко:

– Так не своей волей я сюда. Нужда заставила.

– Не горюй, люди везде живут. Приобвыкнешься, а там, глядишь, понравится, – Зина взяла небольшой сундук и поставила к стене, вслед за тем, развернула новую шкуру, уложила на лавку. Оправила половицу, прикрыла ставенки. – А по мне, так с тобой я вздохнула легше.

– Зинушка, так по моей вине тебя наказали.

– Так не побили же, не выгнали. Какое ж это наказание? То жизнь моя всегдашняя. Не горюй, вскоре тепло придет, в лес побежим. Знаешь сколь у нас ягод? А орехов? Может, отпустит тебя Ульяна Андревна?

Дверь ложни распахнулась, на порог ступила тётка Ульяна:

– Прибрали? – огляделась. – Добро. Настасья, собирайся, боярин вечерять позвал за один стол с ним.

– Сейчас, тётенька, я мигом, – заторопилась боярышня.

Глава 5

Вадим сидел за широким столом, глядел на гостий своих и жалел, что позвал вечерять вместе с ним. Разговоров долгих вести не умел, да и не любил. Боярыня Ульяна обсказывала по хозяйству, Норов кивал в ответ и молчал. Молчала и Настасья, склонив голову, глядя в мису с постными щами.

И не то, чтобы Вадим скучал, но досадовал, что боярышня молчит. Сам не знал, отчего хотел слушать кудрявую девчонку, но ждал от нее хоть слова, хоть полслова.

– Как мыслишь, Вадим Алексеевич, счесть кули с мукой? Иль ты уж знаешь сколь? – Ульяна вытерла губы платочком. – Вторым днем отправлю на местный торг работного. Дарья рушники заставляла вышивать, так девки целый сундук натворили. Пусть продаст хоть за малую деньгу, чего ж добру пропадать.

– Отправь, – кивнул Норов и глянул на Настю.

Та поднесла ложку ко рту и аккуратно прихватила снедь. Жевала тихонько, глаз не поднимала. Однова только и встрепенулась, когда вошел в двери рыжий кот и шмыгнул под лавку.

Вадим чуть повеселел, особо тогда, когда боярышня едва заметно повернулась и покосилась на животину. Видно, хотела разглядеть рыжего, а то и вовсе приголубить. Норов знал, что девицы к котам с лаской, вот с чего – не разумел. То ли потому, что пушистые, то ли теплые.

– А ну кыш! – Ульяна прикрикнула на рыжего. – Пошел отсюда, шерстнатый! – а потом девке за дверью: – Аня, чего встала? Гони его! Блох натрясёт!

Пока рыжая девчонка гоняла рыжего кота, Вадим глядел на боярышню. Та за животину тревожилась: глаза распахнула широко, в ложку вцепилась так, что пальцы побелели. Норов же разумел, что глаза у Настасьи ровно такие же, как и бирюза на худом ее перстеньке.

– Гони его, – наставляла боярыня Ульяна. – Да ставни прикрой, стемнело. Скоро ко сну.

Кот с громким