Фиби Фиджеймс - Серебряный ангел

Но тут же опомнилась, отшатнулась от окна. С громким стуком опустились жалюзи. Задернулись шторки.

— Бесстыжая! — обругала она себя. — Явно он решил, что ты бесстыжая!

Однако, немного погодя, девушка успокоилась. Почему это, черт возьми, ее должно волновать, что он там подумал! Мужчина этот ей совершенно незнаком. И она никогда его больше не увидит. Но самое потрясающее то, что она вообще удостоила его своим вниманием! Как давно она позволяла себе с интересом посматривать на мужчин? Уж сколько лет она вообще не обращала на них внимания?!

Взбив подушки, Брайди снова улеглась в постель и добрых тридцать секунд, не отрываясь, смотрела в потолок, после чего опять села.

«Позвоню сейчас Уилли, — решила она. — И уж он-то позаботится о тебе, о тебе… любитель подсматривать в чужие окна!»

Но когда девушка еще раз подняла жалюзи и осторожно выглянула в окно, на площадке уже никого не было.

«Как странно!» — подумала Брайди, явно разочарованная.

В ту ночь ей впервые за последние пять лет приснился Джонни Рурк. Она снова видела себя юной, шестнадцатилетней девочкой, плавно кружащейся в вальсе, но не в танцевальной зале, а в лунном свете, заливающем утесы на берегу моря. Было начало июня, и тонкий аромат цветов, разросшихся среди утесов, кружил голову, перемешиваясь с соленым запахом моря, пенящегося внизу.

Родители Брайди, тогда еще живые, спокойно спали в домике на вершине холма.

Длинные пряди волос девушки трепал ветер; ее тело дрожало после того, как она выбралась из окна дома по шаткой, увитой виноградной лозой, решетке; ноги ослабли после слишком быстрого бега к месту свидания. Было радостно оттого, что Джонни напевал какую-то веселую мелодию, кружа ее в вальсе. Она смеялась и прохладный ночной ветерок вздымал ее ночную рубашку, голубовато-белую в лунном свете.

Джонни был таким красивым! — с загорелым, обветренным лицом, темными вьющимися волосами и зелеными, как китайский тадеит [6], глазами. Красивым ли он был? Да есть ли на свете мужчины красивее ее Джонни?!

— Уедем со мной, Брайди, — говорил он ей во сне так же, как наяву когда-то. — Давай убежим и поженимся!

— Не сейчас, мой дорогой, — поддразнивала его она. — Я не могу ни за кого выйти замуж до тех пор, пока мне не исполнится восемнадцать лет.

— Восемнадцать лет, Брайди! — печально восклицал Джонни, кружа ее в лунном свете. — В восемнадцать лет ты уже перешагнешь порог зрелости и будешь близка к закату! Именно в шестнадцать созревает плод, и я сорву его, иначе сойду с ума.

И Брайди позволила ему уложить себя в траву, позволила целовать и шептать нежные слова. Слова, которые ей так хотелось слышать! Она и опомниться не успела, как Джонни снял с нее ночную рубашку и стал нежно ласкать ее тело. О, как чудесно это было: загадочный лунный свет, мягкая трава, соленый запах моря, голос Джонни и потом…

— Нет!

Брайди проснулась в холодном поту. Боль. Она почти явственно ощутила ту боль. Не дай Бог испытать это снова!

Девушка села, отерла Мокрый лоб концом простыни и, подтянув колени к груди, обняла их.

— Джонни, мой Джонни, — едва слышно прошептала она.

Конечно же он извинился перед ней. Позже, застегивая брюки. Она же лежала в траве и горько плакала. Джонни говорил, что так бывает со всеми девушками, и в следующий раз она уже не будет испытывать никакой боли.

— Без этого мужчина может даже умереть, Брайди, детка, — твердил Джонни, привлекая девушку к себе и вытирая с ее лица слезы. — Женщина не испытывает в этом особой необходимости, но она решается на такой шаг ради мужчины, которого любит. И который любит ее.

Джонни целовал лицо девушки, волосы, шептал низким ласковым голосом слова любви, пока, наконец, мысли ее перестали быть слишком уж мрачными, и боль немного притупилась. А после он сказал, что уходит в море.

— Но я вернусь не позже двенадцатого августа, милая. Ты должна будешь к этому времени собрать свои вещи и подготовиться к встрече со священником.

— Священник! — с горечью воскликнула Брайди под стук колес поезда. — Да, я была у священника, Джонни. Я исповедовалась ему в своих грехах и просила отслужить обедню за упокой твоей души.

Затерялись в море. Вот и все, что писали газеты. Корабль «ДАЛИДА» и весь его экипаж пропали без вести. Публиковали в газетах и список членов экипажа, среди которых значился Джон О'Брайен Рурк.

Девушка поймала себя на том, что плачет, а этого она не делала — по крайней мере из-за Джонни — много лет. Она плакала оттого, что он пропал без вести; оттого, что все могло быть иначе; она оплакивала ту далекую ночь, напоенную соленым запахом моря, шелестом высокой травы и мягким ирландским говором любимого человека.

— Никто больше не причинит мне боль, — сказала Брайди тихо. — И никто никогда больше не полюбит меня.

Что и хорошо, и плохо. Жизнь — сложная штука. Эта она поняла давно.

ГЛАВА 3

Спрятав билет в карман, Таггарт Слоан вышел из конторы Баттерфилд и шагнул на тротуар. Он смертельно устал. От посещения Сан-Франциско Таггарт никогда не приходил в восторг, а последние две недели, проведенные там, вовсе выбили из колеи: допросы, полиция, репортеры и, в довершение, эта мрачная церемония похорон.

Поездка по железной дороге от Сан-Франциско до Денвера тоже оказалась не из приятных, благодаря двум назойливым репортерам, вскочившим за ним в поезд, в надежде взять интервью. В чем Таггарт, естественно, им отказал. Да, уж он о них позаботился. Губы Слоана тронула усталая улыбка. Интересно, нашелся ли на станции человек, который выпустил этих двух бедолаг из уборной?

Дорогу из Денвера во Флэгстрафф, в принципе, нельзя было назвать утомительной, если бы одна несносная вдова не пыталась навязать ему свою полногрудую, постоянно хихикающую дочь.

«Еще одна ветреная блондинка, сгорающая от желания!» — нахмурился он, выходя на улицу.

Постель в отеле, где он провел прошлую ночь, по мягкости могла сравниться разве что с гранитной плитой, не говоря уже о том, что она была слишком коротка для его роста, и всю ночь пришлось спать в позе зародыша. Но, слава Богу, он скоро будет дома.

«Первое, что я сделаю, — подумал Таггарт, — залягу в постель и как следует высплюсь. А когда проснусь, попрошу Марию приготовить ее знаменитое жаркое с сыром, луком и томатным соусом. И после этого пошлю за Консуэлой».

Он пересек улицу и направился к трактиру. Вспомнив жаркое Марии, подумал, что давно ничего не ел, а образ Консуэлы заставил шагать быстрее. Ох уж эта Консуэла! Хотя, конечно, она была всего лишь самкой, темнокожей и горячей, порой даже безумной: бывало, расшвыривала его вещи, кричала, и даже как-то бросилась на него с ножом, когда ей что-то там не понравилось. Но, по крайней мере она откровенна, чего о других своих женщинах Таггарт сказать не мог.