Наталья Майорова - Холодные игры
Однако Машу это не остановило.
– Верхом поеду. Ну-ка, помоги…
– Да вы что?! Барышня! Да господи… – Аниска только хлопала глазами, глядя, как она распутывает повод, кое-как прикрученный к коновязи пьяным Петей. Потом, опомнившись, бросилась к Соболю, ухватила его за гриву: – Не пущу! Убьетесь! Сама поеду!
Маша, полоснув по ней глазами, хотела сказать что-то резкое. Но вдруг смягчилась.
– Пойми, это мое дело. Помоги лучше.
Дорогу развезло, но умный Соболь знал, где скакать. Маша им и не управляла. Сказать по правде, она и вперед-то не глядела толком: перед глазами все плыло, каждая ветка норовила хлестнуть по лицу. Но главное было не это, главное – удержаться в седле! Дело совсем непростое, когда трясешься и подпрыгиваешь беспрерывно и стремена каждый миг норовят выскользнуть из-под ног. Они с Аниской их подтянули, да, видать, плоховато. И все-таки она не падает, она едет! Приближается к прииску. Маша почему-то была уверена, что, если доберется благополучно, все будет хорошо. Что «все», она не уточняла даже мысленно.
Воздух потемнел, с неба посыпался дождь пополам со снегом. Еще немного, еще… Осторожнее, Соболь! Она пригнулась, вцепившись в гриву. Совсем некстати начала болеть нога. Она и забыла, когда в последний раз это было, а тут… Почему – ясно, только могла бы и подождать! Ничего, потерпим. Господи, помоги!
Обнаружив, что снова может молиться, она воспряла духом. Молитва выходила короткая: Господи, прости, Господи, помоги. И еще: спасибо, Господи, за все, что Ты мне дал хорошего. И пусть они будут живы.
Она и не заметила, как одолела почти весь путь. Сырой ветер, в очередной раз налетев коротким порывом, донес разноголосый то ли крик, то ли плач. Ну да, вон он, поселок! Людей-то сколько… Она невольно выпрямилась, натягивая уздечку. Соболь перешел на шаг.
Людей было слишком много. Так много, что отдельно никого не разглядишь, будто ворочается и вопит многоглавое чудище, к которому не то что приближаться – глядеть на него страшно! Впрочем, этот страх был скорее теоретический. Практически она, напрягая глаза, пыталась все-таки увидеть кого-то из своих – отца, Митю… она по-прежнему говорила про себя «Митя», все последние разоблачения как-то выветрились из памяти – до лучших времен. А еще ее беспокоило то, как она будет слезать с коня. Что одна не справится, это ясно. Хотя нога уже не болела; точнее, Маша ее просто не чувствовала, как и почти всего остального тела! Может, и не надо слезать? Тогда ведь и вовсе никого не найдешь, сразу в этой толпе утонешь…
Соболь громко фыркнул. Маша, вздрогнув, наклонила голову – и наткнулась на чужой взгляд.
Незнакомый человек держал за повод ее коня. Молодой, высокий, в худом крестьянском полушубке, но на мужика совсем не похож. Лицо – как у ангела с иконы.
– Marie, c’est vous, – сказал он тихо, будто задыхаясь, – pourquoi vous êtes ici?[14]
Он смотрел на нее восхищенно, качая головой. Потом отвернулся. Кажется, ему очень нравилось то, что вокруг происходило. А она как-то разом вдруг почувствовала, как сильно промокла и продрогла, и боль снова впилась в ногу горячими иголками. «Не хочу ничего этого, – прошептала она беззвучно, тряхнув головой. – Не хочу! Этот человек… Нет! Митя, где ты, Митя?»
– Помогите мне, я должна слезть с лошади, – быстро сказала она, протягивая незнакомцу руку.
Кажется, он слегка растерялся. Сейчас начнет, как Аниска, меня уговаривать, подумала Маша нетерпеливо. Но он не начал. Она снопом свалилась на него с седла и на короткое время оказалась в его объятиях, вдохнула запах старой овчины и давно не мытого, нездорового мужского тела. И отшатнулась, едва устояв на ногах. Что-то мигнуло перед глазами ярким живым пятнышком. Свечка… Свечка в ледяном храме?
В следующий миг она вспомнила, зачем приехала, – и все тут же вернулось на свои места, человек рядом перестал быть важным. Она попыталась сделать шаг. Ноги – как чужие, совсем не хотели двигаться. Какой-то мальчишка, голося, пробежал мимо, толкнул ее. Незнакомец мгновенно подхватил под руку, она крепко взялась за него.
– Пожалуйста, пойдемте! Они там… мне нужно найти…
Кажется, она говорила еще что-то, и он что-то отвечал. Они пробивались сквозь толпу, кто-то узнавал ее и давал дорогу. Она искала глазами – отца, Митю, Николашу. Не было никого.
Затылки, плечи, спины. Густой запах пота и перегара. Радостная злоба и острое любопытство: что еще будет? А если вот эдак?.. Сухой треск выстрела. Мефодий с ружьем… Мефодий! Маша встрепенулась, увидев наконец-то знакомое лицо. Но почему у него ружье? Неужто это он стрелял? Она хотела крикнуть, позвать его, но тут люди вокруг внезапно притихли, и Маша, невольно повернув голову – туда же, куда и все, – увидела на крыльце конторы инженера Печиногу.
В руках у него тоже было ружье. Но начал он не стрелять, а говорить. Громко, отчетливо и – совершенно непонятно. Маше сперва даже показалось, что не по-русски. Кто-то рядом с ней пьяно заржал – и тут же захлебнулся: народ желал слушать, хотя не понимал, как и она, ничего, и все отчетливее наливался злобой.
А Маша вдруг все поняла. И задохнулась от жалости. Господи, ведь он оправдывается. Быстро перекрестившись, она рванулась вперед. Было ясно одно: если вот сейчас, немедленно чего-то не сделать, будет поздно!
Уже – поздно. Женский голос, рев, стоны… Кажется, Митя что-то кричит… Выстрел!
Брызги крови на снегу. Этот снег – бурый, истоптанный, перемешанный с грязью – вдруг резанул ей глаза немыслимой белизной. Уже было такое, подумала она с отстраненным удивлением. Совсем недавно было! Вязкий, замороженный воздух… Софи бежит куда-то, и я не могу ее догнать, а потом она упала, и ягоды… Софи? Почему Софи? Там же Матвей Александрович! Это его кровь.
Его убили.
Она поняла это сразу. Но продолжала упрямо проталкиваться вперед. Какая-то громоздкая преграда выросла перед ней, она ухватилась за нее и только тогда сообразила, что это – отцовские сани. И увидела отца, лежащего навзничь. Голова запрокинута, точно как у Пети, оставленного дома… Как у только что убитого инженера.
Это не он, подумала Маша, глядя на неподвижное, ровного желтоватого цвета лицо, с которого почему-то исчезли все морщины. Это просто оболочка, а он уже не здесь. Он умер.
– Он умер, – сказала она, поднимая голову.
Наверное, он был виноват перед ними. Иначе они бы не пришли сюда и ничего этого бы не случилось. Только вот теперь он умер, а они стоят и смотрят. А Матвей Александрович? Он – тоже виноват? Зачем – его?
Вокруг было по-прежнему тихо. Она как-то вскользь подумала, что это неправильно: должен быть шум, вопли, выстрелы. Почему они молчат? Смотрят на нее. У них, оказывается, все-таки есть лица.
