Саван алой розы - Анастасия Александровна Логинова
И отдельно повисает вопрос, зачем кому-либо из хозяек извозчик, если у Соболевых есть личный выезд…
Пытаясь упорядочить в голове все эти обрывки улик да показаний, Кошкин и отпирал скрипучий, заржавевший замок от садовницкого помещения.
* * *
Отчасти повезло: закатное солнце ярко светило прямо в узкие окошки под потолком. Грубая каменная стена и часть пола под ней были словно окрашены рыжим – Кошкину даже пришлось щуриться, когда он осматривался. Впрочем, солнце скоро сядет, а значит, следовало торопиться, потому что из прочего освещения у сыщиков были только пара масляных ламп.
А Кошкин понятия не имел, что искать…
Молча присел на корточки рядом с надписью на стене:
«Меня убиват Г».
Почему Алла Соболева написала «убиват» вместо «убил»? Быть может, имела в виду «убивает»? Алла, как понял Кошкин из дневников, была натурой порывистой и не очень-то внимательной к мелочам. Наверное, она могла ошибиться и пропустить одну букву даже в столь значимой фразе. Но почему она использовала это слова в настоящем времени? Соболева и правда часто писала с ошибками, но Кошкин, теперь уж, прочтя все ее дневники, мог с уверенностью сказать, что таких ошибок в ее письме он не припоминал. Русским языком она владела не так уж плохо, как считает ее дочь.
Хотя мог сыграть свою роль и удар по голове.
– Все же как много здесь крови… – обронил Воробьев, выхаживая из угла в угол и, подобно Кошкину, ища неизвестно что. – Немыслимо, что при такой кровопотере вдова Соболева могла ходить и даже оставлять записки, как вы предполагаете.
– Соболева предвидела что-то подобное, – объяснил свои предположения Кошкин, – эти ее слезы в последний месяц, тревоги. Недомолвки. И она отдала дневники дочери буквально за неделю до… Она должна была оставит хоть какую-то подсказку здесь! Нужно обыскать все еще раз, Кирилл Андреевич.
– Следовало бы ей тогда в дневниках и оставить подсказку! Кто этот «Г»? Или «Гу»? Ведь не Гутман?! Гутман к тому времени был давно мертв, мы видели его могилу, в конце концов!
– Да, это не Гутман, – согласился Кошкин со вздохом, вглядываясь в надпись на стене до рези в глазах. – В дневниках, на письме, она звала его не иначе, как по имени. И это не Гершель Лезин. И настаиваю, что это не Ганс. Неужто Алла пыталась столь неуклюже написать имя Глебова?.. Или Глебовой… вы не знаете, какую фамилию носит нынче его вдова Нюра? Кирилл Андреевич, вы меня слушаете? – Кошкин обернулся к химику, раздраженный, что тот отвлекся.
А Воробьев хмуро смотрел на пол – куда-то в угол. И действительно не слушал.
– Что-то нашли? – живо подскочил к нему Кошкин.
В углу лишь была в изобилии разлита кровь – давно высохшая, но все еще насыщенного алого цвета.
– Да так… – пробормотал Воробьев, – думаю о том, что столько времени прошло, а кровь в этом месте все такая же яркая. А ведь кровь становится бурой со временем, даже черной. А если помещение сырое, то может и гнить начать…
Воробьев проворно, одним прыжком опустился на колени, оперся на ладони и чуть ли ни носом уперся в алое засохшее пятно. Потянул ноздрями. Живо распорядился:
– Принесите мой чемоданчик, скорее!
Кошкин повиновался, благо чемодан тот всюду носил с собой и оставил сейчас у дверей в садовницкую. Далее в напряженной тишине Воробьев щелкнул застежками, с осторожностью откинул крышку, представляя взору в большой аккуратности и определенном порядке разложенные богатства. Увеличительные стекла, шприцы и резервуары, склянки с жидкостями и без, порошки в бумажных конвертах, подписанные на латыни. Воробьев не медлил, точным движением схватил определенный бутылек и ловко откупорил. Попытался, было, нанести жидкость из него на корпию20, да тотчас передумал и щедро плеснул из самого бутылька прямо на пятно. Ничего не произошло.
Совсем ничего: бесцветная жидкость просто лужицей разлилась по засохшей крови. Но Воробьев ждал. Смотрел в угол напряженно, будто гипнотизировал. И вдруг дождался… Не прошло и четверти минуты, как алое пятно под лужицей начало светлеть буквально на глазах, пока не стало почти что прозрачным…
А Воробьев как будто и не удивился.
– Не шипит, – только прокомментировал он. – Совершенно не шипит, но обесцвечивает. Я применил раствор H2O2, перекись водорода. Прекрасно затягивает раны и даже устраняет гной, а главное – при взаимодействии с кровью, он окисляет ее и… шипит. А по поверхности идут мелкие пузыри. Должны идти… В прошлый раз я был здесь утром, вместе с вами, Степан Егорович, помните? Этот угол был скрыт в тени, и, право, я не заметил различия в оттенках. А теперь он на свету… солнце так хорошо падает… словом, это не кровь, Степан Егорович!
– А что же?..
– Определенно здесь есть краситель, потому как H2O2 только что разрушил структуру краски – обесцветил, попросту говоря. С кровью была бы иная реакция, кровь бы заставила перекись водорода шипеть. А значит, это что угодно, но не кровь! Краска, чернила, вино… здесь ведь винный погреб рядом? Может, кто пролил нечаянно?
– Нечаянно так много не прольешь, – не согласился Кошкин.
И молча вернулся обратно к надписи на стене.
«Меня убиват Г».
– Идиот… – ругнулся Кошкин.
– Да, Степан Егорович, безусловно это моя вина, я обязан был убедиться наверняка…
– Да не вы идиот, а я! – Кошкин нервно взъерошил волосы у себя на голове. – Я же читал дневники, и в нем действительно полно подсказок!
Не договорив, Кошкин подхватил лампу и бросился в узкий проход, соединявший садовницкую с хозяйским домом. Проход заканчивался запертой решеткой и был сейчас совершенно темным, двигаться приходилось почти на ощупь. Однако Кошкин помнил, что в нем есть дверь в винный погреб – туда он и торопился попасть.
Расставив лампы так, чтобы осветить винные полки, Кошкин, а вслед за ним и Воробьев, принялись перебирать бутыли одну за другой. Воробьев, правда, еще не знал, что они ищут – и Кошкин стал объяснять:
– «Губернаторское»! Вино, на котором разбогатела ее родня. Вдова Соболева то и дело упоминает его в дневниках, упоминает, что ненавидит сей напиток, и что у нее от него болит голова. А несколько раз, ей-Богу, она так и писала: «Меня убивает „Губернаторское“»! Алла Соболева и впрямь незаурядная дама: на стене она указала не
