Анастасия Туманова - Полынь – сухие слёзы
И вдруг звонко, часто застучали копыта по сухой дороге, две фигуры на лету спрыгнули с лошадей, кинулись через отуманенное поле к ватаге баб, и в минуту злая брань сменилась жалобными стонами:
– Да что ж вы, кромешники… Что творите-то? Окаянные, пошто дерётесь?
– По-у-би-ваю сук про-кля-тых… – тяжело дыша, выговорил Ефим, за волосы оттаскивая от неподвижной Устиньи Акулину и её мать. Поодаль Антип раскидывал воющих баб, как снопы, и довольно миролюбиво уговаривал:
– Всё, всё, тётки, хватит с вас… И чего остервенели-то? Живого человека эдак-то кольями молотить? Бога на вас нет…
– Бога? Бога?! – слезливо вскинулась простоволосая, взъерошенная от схватки Марья. – Да ты что говоришь-то? Анчихрист! Мы божье дело делаем, ведьму окорачиваем, а вы…
– Какая она вам ведьма, курицы?! – яростно зарычало тем временем из потёмок, и перед бабами возник пыхтящий, взъерошенный Прокоп с кнутом в руках. – Я вам сейчас!.. Это кто ж вас на такое подбил, бестолочи?!
– Матвеич, да пожди с кнутом-то, дай слово молвить! – Марья, сбитая с ног Ефимом, неловко поднялась на колени. – Ты ж не знаешь, а мы по справедливости! Не сгоряча небось начали, всё до капельки вызнали напередки!
– Да что тут говорить-то?! – визгливо перебила её тоже простоволосая, с перекошенным от неостывшей ярости лицом Фёкла. – А ну, бабы, закончим божье дело! Их тут трое, а нас-то – пытнадцать! И господня сила с нами! А-а, бей ведьму!.. Она детей наших голодом морила, в могилку сводила, а мы тут уговоры слушаем!!!
С пронзительным воплем Фёкла кинулась к лежащей на земле Усте, бабы, опомнившись от минутной растерянности, бросились за ней, и Прокопа немедленно сбили с ног. Казалось, уже ничто не остановит слепых от бешенства женщин… Но над чёрным полем взметнулся вдруг отчаянный, полный ужаса и боли вопль:
– А-а-ай! Отруби-ил, нечистый!!!
И хриплый рык:
– Прочь, стервы! Головы расколю!
Бабы остановились, налетев друг на дружку; кто-то споткнулся, кто-то упал. Разом наступила тишина, перебиваемая лишь отрывистыми, испуганными всхлипами Фёклы. Месяц краем, словно с испугом, выглянул из-за облака, серый свет залил пустое поле, упал на лицо Ефима, стоящего с топором в руках возле Устиньи. Та силилась подняться, схватившись за ногу Ефима, но голова её падала, глаза заливало кровью. Мать кинулась к ней, обхватила, сквозь зубы, сдавленно завыла:
– Дитятко, дитятко моё, да за что же, господи, за что-о…
– Убью, паскуды… – тихо, сквозь оскаленные зубы повторил Ефим. Его неподвижное лицо с окаменевшими желваками было страшным, в глазах бился серебристый лунный свет, и бабы, крестясь, невольно попятились от него. Фёкла, которой Ефим успел ударить топором по руке, всхлипывала, зажимая рукой рану, из которой толчками била тёмная кровь. А сбоку уже подошёл, неспешно и спокойно, Антип с кривым суком наперевес и застыл, чуть наклонившись вперёд, рядом с братом. Прокоп, поднявшись с земли, крепко взял в руку тяжёлое кнутовище и встал около сыновей.
– Не надо, тятя… Один я… – не глядя на него, процедил Ефим.
– Замолкни, крапивное семя, всмерть запорю… – чуть слышно ответил ему Прокоп и громко позвал: – Ну, бабьё, давайте! Авось сам-пятнадцать и уложите Силиных-то, да только что вам опосля за Силиных будет – не думали? У Упырихи не задержится, острог за счастье станет!
Бабы растерянно переглянулись.
– Постой, Прокоп Матвеич, то дело доказанное, ведьма же она! И сама созналась! Для ча грешите?.. – начала было снова Марья. И запнулась на полуслове: из темноты вновь послышался тревожный, приближающийся стук копыт.
– Ос-споди, да кого ж ещё несёт?.. – пробормотала Лукерья… И в тот же миг на поляну карьером влетел почтенных лет саврасый мерин. Видно было, что стремительная скачка далась ему нелегко: худые, тёмные от пота его бока ходили ходуном, с морды падали клочья пены, он дрожал всем телом. Со спины саврасого кубарем скатился Васька, а следом, чуть не в протянутые руки парнишки свалилась встрёпанная, со сбитым на затылок платком Шадриха.
– Жива Устька? – тяжело, едва переведя дыхание, спросила она.
– Жива, кажись, – хмуро ответил ей Прокоп.
Шадриха перекрестилась дрожащей рукой. Обвела взглядом баб.
– Фёкла, чего это с тобой?
– Ефимка, ирод, топором рубанул… – жалобно отозвалась та. Сочащаяся кровью рука не помешала ей, однако, проворно отползти в сторону.
– Во-от оно, значит, что… – протянула Шадриха. – Ну-ка, покажь. Да покажи ты, дура, чего ширяешься?! Кровищи эвон сколько натекло, изойдёшь, безголовая!
Фёкла боязливо, перекрестившись украдкой, протянула руку, и Шадриха склонилась над ней. Мимоходом привычно бросила в сторону:
– Устька, вырви красну травку…
Устинья начала подниматься. Ещё не остывшие, ощетинившиеся бабы не сводили с неё глаз, готовые в любой миг броситься на ведьму, но Устя вставала медленно, одной рукой держась за землю, другой – цепляясь за запястье Ефима. Тот, осторожно поднимая девушку одной рукой, во второй по-прежнему держал топор и обводил поляну острым волчьим взглядом. Встав на ноги, Устя покачнулась, растрёпанные волосы упали ей на лицо, прилипли к кровяным потёкам. Она отбросила с лица слипшиеся пряди и медленно, словно по льду, пошла к краю поляны. По толпе женщин пронёсся настороженный ропот.
– Убегёт… Сбежит, проклятая… В лес брызнет…
Но Устинья никуда не «брызнула». Согнувшись и держась за ствол дерева, она искала что-то в серебристых лунных пятнах, прорезанных стрелами травы. Наконец нашла, выдернула несколько стеблей с длинными, узкими листьями; шатаясь, подошла к бабке.
– Эта, бабуш?
– Умница, – не повернув головы, похвалила Шадриха. Взяв из рук внучки траву, быстро и сильно растёрла её в ладонях и пришлёпнула на руку Фёклы. Раздался визг.
– Терпи, – зло сказала Шадриха, кинув на бледное лицо женщины короткий взгляд исподлобья. – По-хорошему, тебе, подлянке, высушить эту руку надобно. Греха на душу брать не хочу из-за вас, паскудниц…
Васька тем временем подпрыгивал посреди поляны и постанывал от нетерпения, силясь привлечь к себе взгляды, но никто не обращал на него внимания до тех пор, пока он не потянул за край рубахи старшего Силина.
– Дядька Прокоп… Прокоп Матвеич…
– Чего тебе, огурец? – хмуро, не поворачиваясь спросил тот.
– Дядька Прокоп, тётя Агаша, она же… Устька ваша, она же невинная, я знаю, я, право слово, знаю… – торопливо, сглатывая слова, начал мальчик. Несколько голов повернулись к нему, и он обрадованно и громко зачастил:
– Это как есть правда, что Устька коров доила, я сам видал, но только не мирских, не деревенских, вот вам крест святой и святая Пятница! – Васька истово, несколько раз перекрестился и для пущей убедительности вытянул из-за ворота рубашки медный крест на полуистлевшей верёвке и чмокнул его.
