Анастасия Туманова - Полынь – сухие слёзы
– Всё, слава господу, – едва выговорила Устя, довязав последний сноп и выпуская из рук горячую, влажную от пота рукоятку серпа. – Управились, кажись. Спина гудит, спасу нет… Матуш, поспать успеем?
– Ты спи, – коротко отозвалась Агафья, сидящая на траве под кустом бузины. Если бы Устя не была такой уставшей, то заметила бы, что мать встревожена и то и дело поглядывает на смутно белевшую сквозь туман дорогу. – А лучше домой иди.
– На что? – Устя, шатаясь, добрела до края поля и ничком повалилась в траву рядом с матерью. – Почти три версты… когда спать можно… наутро-то ведь на барские… Ох, не могу-у-у… – не договорив, она уснула. Агафья поднялась, сходила за брошенным дочерью серпом, долго стояла среди поля, всматриваясь в дорогу. Затем, перекрестившись, вернулась, тяжело присела… и тут же вновь вскочила, как ужаленная: из тумана одна за другой, вереницей, стали появляться тени.
– Сгинь-пропади, нечистая! – хриплым шёпотом выкрикнула Агафья и осеклась: перед ней стояли сельские бабы. Их было человек пятнадцать, растрёпанных, усталых, как и сама Агафья; несколько девок с испуганными лицами жались за их спинами.
– Здорово, – как можно спокойнее поприветствовала баб Агафья, незаметно поискав глазами серп. – Как отжались? Доспели?
– Слава богу, – ответила за всех тётка Фёкла, пристально, без улыбки глядя в лицо Агафьи. – Девка-то твоя, Агаша, где?
– Вон, в полосе дрыхнет, умаялась, – Агафья не глядя махнула рукой в сторону тёмного поля. – Тебе она для ча?
– Поглядеть бы на неё.
– На што тебе? – голос Агафьи посуровел.
Фёкла молчала и, казалось, колебалась. Но из-за спины её вдруг раздался высокий, визгливый голос тётки Марьи:
– А на то, чтоб честным, православным людям в глаза посмотрела, сила нечистая! Отойдь, Фёкла, коль трусишь, я вперёд пойду!
– Ты что, Марья, ополоумела, что ль? – ровно спросила Агафья, делая шаг вперёд, и бабы невольно отшатнулись. – Дурмана наелась, что этакими словами лаешься? Иль стыда в глазах не стало?
– Она мне ещё про стыд!.. – задохнулась Марья, и в свете месяца ясно стало видно, как сузились до противных щёлочек её глаза. – Да твоя девка – ведьма поганая, коров мирских сдаивала, на поля сухоту наводила, всю деревню до голодухи довела, а ты!..
– Воистину, ума лишилась… – пожала плечами Агафья. – Бабы, да что вам – солнце головы разломило, что этакое несёте? Это Устька-то моя – ведьма? Бога побойтесь! Да я сейчас её растолкаю да велю «Верую» прочесть да «Отче наш»! Её отец Никодим грамоте выучил, жития святых читать даёт, а вы – ведьма! А ты, Манька, к нам боле и не ходи, мелюзгу свою золотушную не води, Устька и лечить не станет! Нипочём не дам! Бесстыжая, эко молвила!
– Матуш, что там?.. – вдруг раздался сонный голос, и Устиньина голова медленно приподнялась из травы.
– Да спи ты с богом… – отрывисто сказала Агафья, но Устинья уже вскочила на ноги.
– Что тут? – тревожно переспросила она, подбегая к матери. – Что стряслось? Беда какая?
– Бабы, вот она – смертушка-то коровья! – завизжала вдруг, хватая себя за виски, Марья. – Истинно говорю вам – она! Вчерась все до единой видели, как Устька псицей чёрной обернулась да в лес кинулась!
Бабы нестройно загалдели.
– Круги на ржице делала… Верный человек сказал – её работа!
– И три тучи градовы подряд – её дело!
– И молоко мирское всё лето сдаивала, знаем – небось!
– Опомнитесь, безголовые! – подбоченившись, гневно вскричала Агафья. – Кто вас на мысли-то эти навёл? Кто чего худого от меня, аль от Устьки, аль от свекрови видал?! Ну-ка, выдь вперёд, кому Устька беду сотворила! В глаза ей скажи, в чём повинна! Я её страмить не дам, девка у меня честная и Богу покорная!
– Акулька, ну-ка выйди, забожись! – раздалось сразу несколько голосов, бабы расступились, и прямо к Агафье решительно, тяжело дыша, вышла Акулина. В глазах её отражалась луна, делая их незнакомыми, страшными.
– А и скажу, тётка Агаша, мне стыдиться нечего! – громко, на всё поле сказала она. – Я и крест в том поцеловать могу, что твоя Устька коров сдаивала. Да пусть она сама скажет – было или не было?!
– Устька, заткни ей хлебало! – резко повернулась к дочери Агафья. Но Устинья молчала, пристально глядя на Акулину.
– Акулька, дура ты, дура… – вполголоса сказала она. – Я ж знаю, с чего ты бесишься! Да не нужон был мне твой Антип никогда! Сколь разов говорить?! Хороший он парень, а мне не любый. Я-то в чём повинна, коль родители сосватали?
– Да как… у тебя… язык повернулся, ведьма проклятая?! – хрипло, сквозь зубы выговорила Акулина, всем телом подаваясь вперёд и с ненавистью глядя в спокойное, бледное в лунном свете лицо Устиньи. – Ты Антипа не касайся! Ты, голодранка, полпятки его не стоишь, ни рожи, ни стати, одни мослы! Колдовством своим его с толку-то сбила! И зубы нам не заговаривай! Ты лучше людям про коров, про молоко скажи! Доила аль нет?! Людям в глаза скажи, перекрестись, нечисть!
– Устька, да что ты молчишь, скажи этой холере!.. – не выдержала Агафья. – Что она за ересь тут несёт, какое молоко, какие тучи градовы?!. Ишь, круги в поле углядели! Да кто угодно мог те круги устроить, вы б лучше Савку-колдуна о том поспрошали, чем зазря девку позорить! Устька, не молчи, отвечай!!!
– Вот вам крест, люди добрые! – перекрикивая Агафью, перебила Акулина и широко, размашисто перекрестилась. – Доила Устька молоко! И я, и Танька Фролова присягнуть в том может! Сами, своими глазами видели! Ну-ка, Устька, скажи! Не ты ли в рубахе, как полудница, по полю бродила, не ты ли коров доила?! Твоя ж подружка, Танька, тебя видала!
– Устинья!!! – в отчаянии выкрикнула Агафья. Устинья пожала плечами, слабо улыбнулась.
– Танька, стало быть… – тихо сказала она. – Вон, значит, как… Ну, что ж, было. Доила. Всё, как Танька рассказала, так и было. Только она сказать забыла, что не мирских…
Договорить ей не дали.
– А-а-а-а, проклятая!.. – взметнулся над стаей баб дикий визг Фёклы. – Вишь, созналась, не могёт ведьма под крестом сбрехнуть! Дети наши, робята с голоду дохли, всё-то летечко на грибах с лебедой, от ветра шатаются, а она!.. Окаянная, сдохни! Пропади пропадом без покаяния! Кольями её, бабы, бейте!
Фёкла первая, воздев кол, кинулась на Устинью, за ней – Акулина с оскаленным ртом, с безумно выкаченными глазами. Слабого крика Агафьи: «Бабы, да постойте!..» – никто не услышал.
– Дети, дети наши… С голоду мёрли! А эта!.. Подохни, гадина! – поднялся над тёмным полем яростный крик, поднялись кулаки, палки. Агафья кинулась закрыть дочь, её ударили по голове, отшвырнули, оглушённую, в сторону, и кольцо разъярённых, потрясающих кольями баб сомкнулось над Устиньей. Луна скрылась в седом облаке, поле, как одеялом, покрыло тьмой, из которой доносились теперь только бешеное пыхтение, звуки ударов и остервенелая ругань.
