Наталья Майорова - Холодные игры
Он, поймав ее взгляд, через силу усмехнулся:
– Чего смотришь? Отец Михаил, что ли, за дверью с елеем? Погоди, рано еще. Я тебе не к тому говорю, чтоб кадить тут. Говорю: знаю, что виноват. Мое! Мне – отвечать. И отвечу!
Это «отвечу!» рухнуло к ее ногам, как колода. И огни-то рыжие… Бесовский взор у братца, прости, Господи! Марфа Парфеновна размашисто перекрестилась.
– Что ж, значит, в монастырь мне теперь ходу нет? – спросила вроде спокойно и сухо, а все равно получилось – с жалобным вызовом.
– Тебе я не сторож, – он снова перевел дыхание, – давно говорил: ступай. Машеньку… оставь. Разве ж не видишь, – он постарался сосредоточиться глазами на сестре, и глаза эти заметно смягчились, – не видишь, что она едва-едва… цвести начала? Поздненько… как и Мария моя. Ты ее не сбивай. Ну полюбила… малость не того. Да ништо, перетрется. У него сердцевина-то не порченая.
Теперь уж не в ее – в его голосе скользнули едва заметные жалобные нотки. Она молчала, поджав губы.
– Неужто забыла, как сама-то девкой была?
Марфа Парфеновна, склонив голову, сказала тихо и ровно:
– Я помню. А вот ты, братец, забыл. Про Тихона моего.
– Что? – Он и впрямь забыл. Но тут же вспомнил, понял, о чем она, и в рыжем взгляде поплыло удивление. – Вон ты откуда… Да брось, сестра! Не любила ты Тихона-то. Кабы любила, так легко бы не далась, ты ж не Мария! – Невольно повысив голос, он задохнулся, попытался кашлянуть, Марфа тут же, быстро склонившись, поднесла к его рту кружку с питьем.
Отхлебнул, продышался. Выговорил едва слышно:
– Не стоил он того, твой Тихон.
– А ветрогон этот того, значит, стоит? – Она выпрямилась, отступила, с громким стуком поставила кружку на стол.
Иван Парфенович не ответил. Закрыл глаза.
Сестра ушла не сразу. Стояла, глядела на него, гадала, спит ли. Потом ее босые ноги прошлепали к двери. Иван Парфенович осторожно поменял позу, повернул голову набок. Взгляд, сразу погасший, скользил по витым рамам картин, по печным изразцам, по лаковым листьям пальмы в кадке. Пролетел и по макету прииска, не задержавшись. Прииск… Нет, Коська, он не твой. Моим детям достанется… Машеньке. А с тобой на том свете встретимся, там и сочтемся. Нет, Коська, ты – пустой человек, хоть и тоже душа живая, мне перед тобой положено виниться, да не стану.
Вот Мария… А теперь, выходит, и Марфа.
Марфа и Мария!
Не мастер был Иван Парфенович евангельские притчи разгадывать. Но ведь такими они и были в его жизни. С женой – высоко и легко, а сестра все о земном, все о хозяйстве. Ну, жене-то он сам крылья и оборвал. Слишком высоко летала, тяжел он для нее. А как допустить?
«Ты куда это, Маша, глядишь, о чем думаешь?» – а в голове другой вопрос колотится: о ком? О ком?! Ведь невозможно же, чтоб никого не было! Раз не он, значит… С ума сходил, об стену головой бился: признайся, признайся! Она, бедняжка, сперва и понять не могла… все объясняла ему что-то. Вон, говорила, смотри: облако летит, а вон коряжинка, на лисицу похожа…
Марфа – та и объяснять не пыталась. Слишком хорошо знала братнин норов. Он-то думал: ей это в радость. Крепкий дом, ключи, варенья. А она… Выходит, тоже в высоту хотела. Да ладно, какая высота. Обычное дело бабье. Полюбила… малость не того. Иван Парфенович с трудом припомнил этого Тихона: ни кожи, можно сказать, и ни рожи, веснушки одни. Свистульки ребятишкам чудные резал… В детстве он с ним и не знался почти. А потом, когда уже приказчиком – наследником! – Данилы Егорьева приехал на родину за сестрой, она ему и выложи: хочу, говорит, за Тихона замуж. Он аж обомлел слегка. Это ж надо: всех дельных женихов по молодости расшугала, а как вышла из возраста – здравствуйте, нашла сокровище. Его, стало быть, с собой везти, на шею сажать? Не на то ли и позарился?.. Короче, и слушать не стал, отрезал: или за Тишку замуж, или со мной в Егорьевск.
Она ж сама, сама выбрала! Ну, может, поплакала ночь… У Тихона же в кармане воши на аркане и той не водилось! А потом – давай жилы рвать, Богу молиться. В монастырь! Вверх, вверх!
Ан с Тихоном-то, может, у нее бы и вышло.
Иван Парфенович дернул лицом, жестко превозмогая вспыхнувшую боль. Что за мысли полезли! О том ли надо сейчас? Ведь – конец!..
Конец. Он медленно проговорил это слово вслух, пытаясь осознать. Страх Божий почувствовать, что ли! Не выходило. Конец – значит конец.
И беспокойство за дело, что неистово грызло с весны, отступило как-то. Все уже – ничего не переиначишь. Пусть ветрогон этот, которого судьба подсунула, берет в свои руки. Руки-то – ничего, крепкие… он, пока в Екатеринбург ездили, пригляделся. И Петьку он не обидит. И с рабочими… не так круто. По-современному, с обхождением.
Вдруг остро хлестнуло запоздалое сожаление: вот если б сам-то он так умел. Если б шли к нему люди, да из лучших лучшие, если б знали, что тут им все: и работа, и лечение, и ученье, и… Ох, как бы развернуться-то можно было! Не сажать себе кровососа Алешку на шею, а таких, как Матвей, – к машинам, таких, как Митя-Сережка этот, – к управлению, таких, как Коронин да младший Полушкин, – науки изучать, да тут бы!..
Упущено, все упущено. Он не дал себе воли: не стал представлять, что было бы, если бы… Морщась, пустым напряженным взглядом смотрел в стену.
К сумеркам в доме Гордеевых все стихло. Иван Парфенович уснул. Машенька тихо плакала у себя. Серж, более никем не тревожимый, отправился ее утешать. Пичугин оставил Марфе последние наставления и отбыл домой. Софи тоже собиралась отправиться к Златовратским.
Храпящий, весь в пене конь едва не снес грудью перекладину ворот. Игнатий поспешно распахнул створки и едва узнал приискового мастера Емельянова в растрепанном человечке с диким, затравленным взглядом. Первая мысль у Игнатия была, что Емельянов каким-то образом прознал о болезни хозяина. Потому он поспешил сразу приезжего успокоить:
– Ивану Парфеновичу уже лучше. Уснул.
Емельянов дико блеснул белками, бессильно сполз с седла набок, опустился прямо в грязный, запятнанный золой снег.
– Иди скажи всем: на прииске бунт! Печиногу порешить хотят!
Игнатий взвизгнул от ужаса, подхватился бежать, но привычка оказалась сильнее: схватил под уздцы запаленного коня, который хрипел и тяжело поводил боками (если сейчас не обиходить, падет непременно!), затащил в конюшню, передал с коротким наставлением и профилактической зуботычиной мальчишке-помощнику. После уж кинулся в дом…
Почти час ушел на крики, причитания и бестолковую беготню. Марфа, уже мысленно от мира отрешившаяся, растерялась под напором внезапно свалившихся событий и, противу обычаю, почти ни в чем не принимала участия. Петя куда-то из дому ушел, да и толку от него никто не ждал. Машенька, побелев лицом, молилась у себя в комнате. Серж собрался было сразу скакать на прииск, но все ему объяснили, что этого нельзя ни в коем случае, так как совершенно непонятно, что именно он там будет делать. Софи считала, что нужно немедленно послать кого-нибудь за казаками или иной властью. Из слуг самым рассудительным оставался Мефодий. Так или иначе, он сумел прекратить бабий визг, запер Аниску в кладовке (чтоб раньше времени панику по городу не разносила), снарядил нетряские санки и велел запрячь в них лучших лошадей, в санях же саморучно оборудовал из шкур, одеял и соломы мягкое лежбище, ежели хозяин решит-таки ехать на прииск.
