Дафна дю Морье - Генерал Его Величества
Я уверена, что летом 1646 года во всем королевстве не было графства разореннее Корнуолла. Неурожай больно ударил и по лэндлорду, и по работнику, а цены на зерно сразу подскочили до небес. Зато цены на олово, наоборот, упали, и из-за этого закрылись многие шахты. К осени нищета и болезни подняли голову, вновь объявился наш заклятый враг — чума, пожиная обильную жатву в Сент-Ив и западных областях графства.
Было и еще одно горе: множество раненых и увечных солдат, голодных и полураздетых, которым приходилось идти от одной деревни до другой, прося подаяния. Не было никого, ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, кто получил бы хоть малую выгоду от новых порядков, исключая только ищеек Уайтхолла, которым разрешалось совать свой нос во все наши дела в любое время суток, и, конечно, хорошо было их богатым хозяевам, лэндлордам, заседавшим в парламенте. В прежние времена мы, бывало, ворчали на то, что королевские налоги чересчур высоки, но тогда налоги не давили постоянно. Теперь же они были всегдашним бременем. Соль, мясо, крахмал, свинец, железо — на все наложил свою лапу парламент, а простому человеку оставалось только платить.
Что творилось в остальном государстве, я не знаю, могу говорить только о Корнуолле. До нас не доводили вести из-за Теймар. Повседневная жизнь была тяжела, но и праздники были почти под запретом. Всем заправляли теперь пуритане. В воскресенье нельзя было выйти из дома, иначе как в церковь. Танцы были запрещены, и не то чтобы уж очень многих тянуло танцевать, но у молодежи, несмотря ни на что, всегда на уме веселье, и ноги просятся в пляс. На азартные игры и деревенские праздники тоже смотрели косо.
Веселье — это распущенность, а распущенность противна Господу. Я частенько думала, что Темперанс Соул, несмотря на все ее роялистские убеждения, приняла бы этот новый порядок с восторгом, но бедняжка стала одной из первых жертв эпидемии чумы.
Единственное, чем прославился мрачный 1646 год, была оборона замка Пенденнис, длившаяся пять месяцев, — но увы! — совершенно бесполезная. Мы все уже покорились и смиренно впряглись в упряжку Уайтхолла, а Пенденнис по-прежнему бросал вызов врагу. Командовал обороной Джек Арунделл, в прежние времена близкий друг и родственник семьи Гренвилей, а Джон Дигби был его заместителем. Мой брат Робин стал под его командованием генералом. Эта горстка людей, которая, не надеясь на подмогу, со скудным запасом провизии, держала королевский флаг над замком со второго марта по семнадцатое августа, была для нас, раздавленных поражением, последней надеждой и гордостью. Даже в конце они готовы были скорее взорвать себя и весь гарнизон, чем сдаться, и только когда голод и болезни совершенно истощили солдат, Джек Арунделл, чтобы спасти их жизни, спустил флаг на башне. Мужество защитников замка вызывало уважение врагов, как рассказывал потом Робин, поэтому гарнизону позволили покинуть крепость с развернутыми знаменами, под барабанный бой и пение труб… Да, было и у нас в Корнуолле чем гордиться…
Однако после сдачи замка Пенденнис нам оставалось только вздыхать, заглядывая в черный, бездонный колодец будущего.
На земли моего зятя, Джонатана Рэшли, как на всех лендлордов, приверженцев короля, тоже был наложен секвестр, и когда в июне он вернулся в Труро, ему было объявлено, что он должен выплатить штраф в размере одной тысячи восьмисот фунтов, прежде чем можно будет восстановить свое земельное право. Потери Джонатана после кампании 1644 года и так уже составляли более восьми тысяч, но пришлось склонить голову перед победителями и согласиться платить в течение ближайших лет. Конечно, он мог навсегда уехать и перебраться во Францию, как поступили многие его соседи, но привязанность к родной земле была в нем настолько велика, что, не имея больше сил сопротивляться, Джонатан Рэшли присягнул Ковенанту в том, что он никогда не поднимет оружия против парламента. Но этот поступок, бьющий по самолюбию, хотя и добровольный, не удовлетворил Комитет. Вскоре Джонатан был вызван в Лондон, где ему пришлось остаться без права вернуться в Корнуолл до той поры, пока штраф не будет выплачен полностью. Была разрушена еще одна семья, и мы в Менабилли испили чашу поражения до дна. Джонатан уехал от нас в сентябре, когда был собран весь небогатый урожай. Он выглядел лет на десять старше своих пятидесяти пяти, и, заглянув в его потухшие глаза, я поняла, что утрата свободы может довести человека до того, что ему будет все равно, жить или умереть.
Моя бедная сестра Мэри и Джон должны были управлять хозяйством, чтобы выплачивать месяц за месяцем долг, причем мы знали — на это уйдут годы, и, возможно, Джонатан не доживет до этого дня. Прощальные слова, с которыми он обратился ко мне накануне отъезда, были исполнены доброты и сердечности.
— Менабилли будет твоим домом, пока ты захочешь здесь жить. Мы тут все одинаково страдаем. Прошу тебя, сбереги для меня свою сестру, помогай ей и Джону. Из всех, кого я оставляю в этом доме, твоя голова самая разумная.
Разумная голова… нет, это не обо мне. Для того, чтобы не проиграть в схватке с Комитетом по делам графства и платными агентами парламента, нужно было до тонкостей знать хитрые уловки всякой судейской мелюзги.
После сдачи Пенденниса Робин уехал к брату Джо в Редфорд, где жилось так же несладко, как и у нас, а Питер Кортни, который не переносил бездействия, покинул запад навсегда. Вскоре мы получили от него весточку и узнали, что он уехал за границу и служит теперь принцу Уэльскому. Многие молодые люди последовали его примеру: жизнь при французском дворе была не в пример легче. Мне кажется, люби они свой отчий дом крепче, они остались бы и разделили с женщинами тяжесть поражения в войне. Элис не произнесла ни слова упрека, но когда она узнала, что Питер уехал, сердце ее было разбито. Поначалу мне странно было видеть Джона и Фрэнка Пенроуза, работающими в поле бок о бок с арендаторами, но рабочих рук не хватало, а землю нужно было вспахать полностью, для того чтобы получить все, что она может дать. Даже женщины вышли на сбор урожая, сама Мери, Элис и Элизабет, а дети помогали носить снопы и получали от этого большое удовольствие.
Если бы нас не трогали, вероятно, скоро мы примирились бы с нашим положением и даже научились находить в трудах удовлетворение, но за нами постоянно следили шпионы парламента. Они приезжали, чтобы расспросить о том о сем, чтобы пересчитать овец и другую скотину, а также каждый колос в поле. Нельзя было ни собрать, ни продать, ни поделиться без того, чтобы не выложить все заработанное к ногам гладкого, хорошо откормленного и самодовольного чиновника из Фой, у которого имелась бумага от парламента. Парламент… парламент. Это слово было постоянно на слуху. Парламент издал указ, что товары можно возить на рынок только во вторник. Парламент распорядился, что отныне все ярмарки отменяются. Парламент предупреждает всех жителей, населяющих вышеуказанную область, что через час после захода солнца из дома нельзя выходить без специального разрешения. Парламент предупреждает домовладельцев, что отныне и в дальнейшем каждую неделю будет проводиться обыск всех жилищ для обнаружения огнестрельного и другого оружия, а также боеприпасов. Всякий, у кого его найдут, будет заключен в тюрьму…
