Перстенёк с бирюзой - Лариса Шубникова
Софья чуть постояла, брови посупила, уж было развернулась уйти, да едва не ткнулась носом в широкую грудь чернявого воя.
– Вон как… – говорил, вроде как удивлялся. – Выходит, зря укрывал? Надо было самому за тебя прятаться? – потешался.
– А и прячься, коли боишься, – брови изогнула ехидно.
– Как не испугаться? Кричала будто резали тебя. По сию пору в ушах звон, – улыбнулся белозубо, головой потряс, мол, не слышу ничего.
Хотела Софья ответить, осадить наглеца, да загляделась. Ведь лик у воя не так, чтоб добрый – и брови злые, и вся его стать грозная –, а улыбается тепло, от души.
– Софья Вадимовна, домой пора. Боярыня тревожится станет, – подошла девка, взяла боярышню за рукав и потянула тихонько.
Впервой боярышне домой не захотелось. Глядела на чернявого, сама себя не разумея, стояла столбом среди торжища, молчала и румянилась. Через миг опомнилась и потянулась послушно за девкой.
Шла неторопко, зная как-то, что вой идет за ней следом. У выхода с торга, на травянистом пригорке, аккурат на тропе к Норовским хоромам, Софья снова замешкалась и обернулась.
– Ступай, – чернявый глянул на девку, та отпрыгнула боязливо, но не ушла. – Ступай, – надавил голосом.
На все это боярышня смотрела, обомлев и обезмолвев. Все разуметь не могла, откуда в ратнике столь властности. Потом и сама себя удивила: молча глядела вслед девке, какая покорно пошла по пригорку к дому.
– Софья, – шагнул ближе, – дурного не думай, не бойся меня.
– Чего мне бояться? Я на своей земле, – едва не шептала, хваталась за кончик косы, не зная, куда руки девать.
– Про то, что не из пугливых, я уж разумел, – говорил, глядя в глаза боярышни. – Впервой такое встречаю. Откуда в тебе? Смотрю и вижу красавицу, каких поискать. Руки белые, нежные, коса шелковая, глаза такие, что и потонуть в них недолго. А выходит, ратник ты, хоть и в девичьем летнике.
– Так и мне поблазнилось, что ты вой, – Софья улыбнулась, да сама того и испугалась, – а сам за меня прятаться собрался.
– Надо же, улыбаться умеешь, – чернявый пропустил мимо ушей шутку ее злую. – И ямки на щеках, – руку протянул, ухватил кудрявую прядь у виска.
Софья смолчала, но от воя, все же, подалась.
– Боишься? – насупился. – Не сердись, руки при себе держать стану. Что-то нынче сам не свой...
– Не сержусь, – сказала и поняла – правда, не злится.
Вой опять улыбкой подарил и взглядом горячим, а боярышня – в ответ. Малое время спустя, Софья опомнилась:
– Идти мне надо, прощай, – сказала, да едва не расплакалась. Отвернулась поскорее и пошла по тропке.
– Постой, постой, Софья! – вой догнал, потянулся за плечи ее взять, но не стал, видно, слово свое держал – рук не распускать. – Как стемнеет, приходи сюда. Ждать буду хоть до утра. Не обижу, веришь?!
Что ответить ему, боярышня не придумала. Стояла молча, зная про себя, что пошла бы, но...
– Не жди, не приду, – сказала, да сникла, будто сама себя ударила. – Вскоре просватают меня.
– А если б не сватали, пришла? – чернявый смотрел чудно, непонятно.
– И тогда бы не пришла, – боярышня силилась не плакать.
– Не по нраву я тебе? – брови свел грозно, а во взоре печаль заплескалась.
– Приду, так поймают тебя и плетьми высекут. Батюшка мой скор на расправу.
– Так ты за меня тревожишься? – снова взглядом опалил. – Не думай об том!
Боярышня себя не узнавала! Уряд порушила, говорила с простым воем и радовалась всякому его слову и взгляду, еще и не осадила, не упрекнула в бесстыдстве.
– Не приду, не жди, – прошептала. – Нелепое говоришь. Невместно боярышне... – запнулась, но себя пересилила и заговорила вновь: – Себя не уроню, род свой позорить не стану. И тебя...
– Что меня, что? – подступил близко, ожег дыханием.
– Уходи! – выкрикнула. – Отец повесит тебя на забороле! Разумеешь?! – и бросилась бежать.
– Да постой ты! – догнал, встал на пути. – Софья, почему слезы? Не надо, не бойся ничего, – полез в подсумок на поясе, достал горсть орехов и вложил в ее ладошку. – Не плачь только, иначе осержусь.
Софья зажала подарок в кулаке и бросилась бежать.
– Постой ты, постой! Ты ж не знаешь....
Она уж и не слушала, неслась быстрей ветра, слезы унимала, да те, какие не лила с младенчества. По улице прошла, не глядя по сторонам, по подворью уже бежала. Проскочила как-то мимо тётки Ульяны, которая сидела на лавке у крыльца, и бросилась в свою ложню. Там уж и заплакала, и орехи просыпала.
– Господи, что со мной? – утирала мокрые щеки. – Голову напекло? Да что сотворилось, не пойму?
Металась по ложнице, ходила от стены к стене и унять себя не могла никак. Измучилась к темени и кликнула девку, чтоб подала воды, да похолоднее. Потом умывалась долго, жаль то не помогло: не остудила водица ни щек, ни пламени, которое занялось внутри.
Вечерять с семьей не вышла, отговорилась тем, что счет надо вести, да поспеть к утру. Сама же упала на лавку и застыла. По темени подскочила и наново принялась метаться. А как иначе? Чуяла, что ждёт чернявый, бродит вкруг забора.
Но себя сдержала, скинула летник, косу расплела и упала на лавку. Спать не спала, раздумывала: то себя корила, то воя ругала. Уснула ближе к полуночи, а проснулась утром, да поздним: рассвет упустила, но себя разумела вмиг.
– Аня! – кричала давешнюю чернавку. – Мыться! Летник подай новый и рубаху чистую!
Пока обмывалась, себя унимала, знала, что придется встать против семьи, а что еще хуже – беду на род свой накликать. С того и сердилась, и слезы глотала горькие.
В сени вышла степенно, пошла – нарядная – к отцовской гридне, но в сенях столкнулась с матерью. Увидала взгляд ее теплый бирюзовый и улыбку белозубую, да не выдержала, зарыдала и кинулась той на грудь.
– Сонюшка, девочка моя, – мать испугалась, затряслась и крепко обняла дочь. – Голубушка, что стряслось? Милая моя, хорошая...
– Мама, мамочка... – Софья рыдала, слез не жалела.
– Господи, помилуй, – боярыня Настасья и
