Перстенёк с бирюзой - Лариса Шубникова
А Софья и бровью не повела, стояла и глядела хмуро с боярского крыльца на широкое подворье, где прожила все свои семнадцать зим с малым хвостиком. Привыкла уж давно, что смотрят на нее с опаской, обходят по широкой дуге. То не сердило, не обижало, а бывало, что и радовало. А как иначе? Дочь боярина Норова знал всякий и, не глядя на малолетство, уважал и кланялся при встрече. А что до хмурости и неулыбчивости, то боярышне без интереса. Лишь бы указы выполнялись, да деньга с торжища Порубежненского не уплывала из-под носа, как часто случалось при нечистых на руку торговцах.
– Мотька, зато ты у нас улыба, каких поискать. Гляди, морда треснет, и тогда уж за тебя никто не пойдет. – То старший Софьин брат, Митька, вышел на широкое крыльцо и оборонил сестру от зубоскала Матвея.
Боярышня глянула на старшего и кивнула, в ответ получила такой же кивок и теплый взгляд при суровом лике. Знала, что с Митькой они одного поля ягоды, разумели друг дружку с полуслова, а иной раз и с полувзгляда.
– Куда собралась, Софья? – Митяй шагнул с крыльца, переступил лужу, какая натекла после майской грозы и встал возле брата. – Опять на торг? Нынче ладьи северянские будут, нет ли? Не с ними ли ругаться вздумала?
– С ними, – Софья достала из рукава богатейшего летника орешек, разгрызла его и захрустела.
– Батя осердится, – Мотька лицом осуровел. – Ты если что, беги к тётке Ольге, там заночуешь, а к утру матушка отца уговорит. Я приду, обскажу что и как. Сходить с тобой на торг?
– Пойдем, лишним не будет, – Софья среднего брата любила, показать того не могла, не умела, но берегла его, особо от боярыни Ульяны, какая частенько ругала Мотьку, когда был подлетком. – Мить, с нами ты?
– А когда было иначе? – Митька оправил воинскую опояску, какую получил от отца в шестнадцать лет и носил уж годка четыре. – Торопиться надо. Сейчас батя выйдет, всыплет тебе за самоволие, меня с полусотней ушлёт на заставу к Лядащему, а Мотьке чуб снесет.
– А хоть бы и так, – Софья не убоялась и все с того, что радела о семействе своем.
Года два тому дядька Илья отвёл юную боярышню на торг, показал и лотки, и причалы. Поднял на ладью, указал, где весла крепят, куда товарец складывают, а промеж того, научил, как прятать тюки, чтоб не платить лишнего в мыт. Ту науку Софья запомнила накрепко, а уж потом и в торговые дела сунула нос. С тех пор опасались лотошники смурную боярышню Софью, а послед и ладейщики, каких во многом числе ловила она на шельмовстве, да стрясала с них мыт до последней деньги.
Обмануть Норовскую дочку трудно! Грамоте обучена и счету, иным разным премудростям, да не кем-нибудь, а самим отцом Илларионом, какой долгое время служил в Порубежненской церкви, да вхож был в дом бояр Норовых. После его смерти, за Софью принялась мать, вот с ней и постигла молодая боярышня науку, к которой прикипела всем сердцем. Шутка ли, сколь мест на земле, сколь рек, сколь городищ, а она застряла в Порубежном! Пусть и в богатейших хоромах, пусть при дорогом сердцу семействе, но все ж, взаперти и в ожидании своей девичьей участи.
Софья помнила застолье в честь именин отца, когда услыхала, что все они, отпрыски боярина Норова, разного понахватались. Митьку самолично пестовал отец, Мотька – любимец развеселого писаря Никеши, которого не стало лет семь тому, а вот она, смурная боярышня, – всехняя, но и ничейная.
Про себя Софья мыслила, что она материна. Любила ее до слез и почитала выше иных. Все разуметь не могла, как мать, какая ни разу ни на кого не крикнула, так крепко держит в своих руках немалое Порубежненское хозяйство. Как смогла улыбчивая и добрая женщина ужиться с суровым отцом, да быть той одной, с кем он смеялся счастливо и зубоскалил похуже шебутного Мотьки. Сама же боярышня, если кого и боялась, так только матери и ее горестного взгляда в тот миг, когда узнавала она о дочери дурное.
Софья тяжко переносила материну печаль о ней, и всякий раз, когда такое творилась, бежала к ней в ложню, садилась на пол у ног и клала голову ей на коленки. Боярыня Настасья никогда не начинала разговора первой, ждала слов дочери, а та вину свою разумела только лишь при матери и начинала говорить. И так обсказывала, и эдак, а под конец только и понимала, что виноватая кругом.
Мать целовала Софьюшку в кудрявый висок, мягко гладила шелковистые волосы и прощала. Много время спустя, молодая боярышня поняла – начни мать ругаться, так и проку в том не было бы: пока сама не разумеешь, никто в голову не втолкнет.
Но промеж того Софья и у других невольно перенимала науку: у отца взяла мудрости сколь смогла постичь, у дядьки Ильи – торгового проворства ухватила, у тётки Ульяны поднаторела во власти, а у Шаловской большухи Ольги выучилась метать стрелы.
И ведь училась не с того, что хотелось, а со скуки. А как иначе? В девичьей тоскливо, муторно, а Софья того не терпела. Сидеть сиднем весь день – не по ее нраву. За то частенько ругали ее тётка Ульяна, любившая уряд во всем, да отец, который дивился характеру дочери, ее упрямству, своеволию и непоседливости.
И отец, и тётка силились сладить с Софьей, да остались ни с чем. Угомонила молодую боярышню мать, отпустив ту бывать на реке, глядеть на ладьи и говорить с приезжими, а потом и ведать делами торговыми, считать мыт и мзду с лотошников. Соня помнила, как боярыня Настасья без слов выслушала упрёки мужа и тётки в потакании, но на своем настояла и дала воли боярышне столь, сколь смогла.
Теперь воля та взросла, расцвела: властвовала Софья, делами ведала, еще и злата стяжала для рода Норовых. Правда, исподтишка. А как иначе? Можно ль девице верховодить? Урядно ли указывать? Для того в помощь
