Кэтрин Гэскин - Я знаю о любви

— Что было хорошо для Пэта, — говорила она мне горько, — то стало плохо для меня. Я не хочу видеть, как Юнис старается, чтобы я не задела ее юбки, когда я прохожу мимо, или боится, что я буду разговаривать с ее драгоценными детьми и испорчу их.

Как все в Мельбурне, я знала, что Далкейт остался в Роскомоне. Она никогда не говорила, что хочет его видеть. Роза была здесь совсем одинока, не считая меня и ее отца, который был так сражен известием о Пэте, что едва мог двигаться. Кэйт каким-то странным образом считала ее ответственной за трагедию с Пэтом и всякий раз бранила за Далкейта. И в родительском доме покоя для Розы не было. Она искала моего общества и считала его своим единственным убежищем.

Однажды в гостиной, когда мы сидели после ужина в доме Лэнгли, она тихо сказала:

— Слишком поздно просить прощения, Эмми. Мне уже никто не поверит!

С тех пор как Роза приехала, Элизабет стала есть одна у себя в комнате, так что за столом, когда приехал Джон Лэнгли, были только Роза, Том и я. Мы не ждали его. Он не любил ездить в наемных кебах, и сам факт, что старик нарушил обычай из-за спешки, послужил для нас плохим знаком. И Роза испугалась, когда мы услышали:

— Где мой сын и невестка?

— Ужинают в столовой, сэр.

Нам некогда было прийти в себя: дверь рывком распахнулась, и вошел Джон Лэнгли. Том отодвинул графин и встал, не очень твердо держась на ногах. Он сказал:

— С приездом, сэр.

Старик ничего не ответил, только изучающе посмотрел на всех нас по очереди. Он был еще в плаще, а в руке держал трость с серебряным набалдашником. Джон Лэнгли, казалось, постарел, но не стал слабее. От него веяло холодом. Роза первая не вынесла молчания, она встала, с шумом отодвинув стул, и чуть не побежала к Джону Лэнгли.

— Папа Лэнгли, вам лучше было послать весть о вашем приезде, мы могли бы заказать карету. Я знаю, вы не выносите эти грязные кебы… — Она встала на цыпочки, чтобы поцеловать его в щеку, но не сделала этого: человека с таким выражением лица лучше не целовать. Роза отступила на шаг.

— Садитесь оба, — сказал он.

Старик снял плащ, прошел к своему месту, по дороге дернув шнур звонка, и уселся, кивнув мне.

— Добрый вечер, миссис Эмма.

Я открыла рот, но сначала ничего не сказала, зараженная общей тревогой. Потом промямлила что-то вроде приветствия. Он дождался в молчании прихода слуги и приказал:

— Принесите портвейн.

— Вы ели, папа Лэнгли? — нервно вмешалась Роза. — Можно приготовить всего за минуту.

— Я знаю, мадам, какие приказы мне отдавать в собственном доме. Принесите портвейн, — повторил он камердинеру. И снова мы ждали в молчании, когда принесут графин и стакан.

— Можете нас оставить, — сказал он слуге, дождался, пока тот ушел, и заговорил:

— Я приехал сюда, оставив свои дела в Хобарте, поскольку в мое отсутствие вы навлекли позор на мое имя. — Он поднял руку. — Нет, не перебивайте меня! — Я узнал, мадам, что вы в центре мельбурнских сплетен из-за вашего беспутного поведения с Робертом Далкейтом. Я не называю вас более резким словом, которое употребляют сплетники, так как не обвиняю никого, не получив наглядных доказательств. Что же вы такое на самом деле, вы, должно быть, сами знаете. А вы, сэр… — Он мрачно кивнул сыну. — Вы превратили мое имя в посмешище, потому что допускали все это и даже поощряли по своей глупости. Вы не заслуживаете жалости, только презрения…

Джон Лэнгли на минуту умолк, и я встала.

— Мое присутствие здесь ни к чему, мистер Лэнгли, ни к чему мне слушать это. — Я уже не боялась, мой гнев был сильнее.

— Садитесь, миссис Эмми, — он стукнул палкой об пол. — Дела этой семьи давно уже и ваши дела, и ваше место — среди нас в хорошее время и в плохое. — Он кивнул мне, и я села.

Старик выпил портвейна и продолжал:

— К тому же мы еще оказались в родстве с грабителем банков и убийцей! Как, наверное, смеются мои враги! Как мы уронили наше доброе имя! Мало того, — продолжал он, — по данным Лоренса Клея, когда Корандиллский банк был ограблен, улики прямо указывали на Мэгьюри и Рассела. — Побелев от ярости, он поглядел на Розу. — Если вы не знали, мадам, позвольте вам сказать, что я являюсь одним из главных держателей акций в этом банке.

— Нет, не может быть! — вскрикнула Роза. — Это не Пэт!

— Это установлено! — заявил Джон Лэнгли. — Злой умысел налицо! Он смеется над Лэнгли, но, клянусь, не он будет смеяться последним.

— Что вы намерены делать? — спросила Роза.

— Его будут искать, как обыкновенного преступника, но я обещаю, что не дам покоя комиссару Брэдоку, пока этот человек не ответит перед законом за преступления. Я хочу показать всей колонии, что верю в правосудие, кого бы это ни касалось; я не позволю этому отродью процветать!

Том вдруг вскочил:

— Вы чудовище!

— А вы? Вы — кто? Вы с вашей женой опозорили мое имя и имя моих внуков. Теперь я не могу этого поправить и должен делить с вами этот позор. Мои враги говорят, что я стал слабым и поглупел на старости лет, но они ошибаются. Если я позволил вам навредить моим внукам, то в будущем я должен защитить их. Я не позволю вам, сэр, и вам, мадам, промотать их наследство. Я вырву у вас возможность разорить их.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Том.

— Я хочу сказать, что вы больше не будете участвовать ни в каких предприятиях Лэнгли, а моими наследниками станут мои внуки, но не вы. — Он повернулся к Розе. — И заверяю вас, мадам, что вам придется считаться с моим мнением, потому что это будет просто вопросом прекращения вашего кредита. Я больше не потерплю позора в моем доме.

Мы молчали, пока он допивал свой портвейн.

Я видела, как омрачилось лицо Розы, и испугалась, впервые в жизни не видя ее сопротивления. Промолчала и я, так же малодушно, как они. Этот старик, холодный и злой, связал нас. Теперь этот дом станет таким, каким был до прихода Розы, а дети будут расти, как Том и Элизабет, ежась от звука голоса старого Лэнгли. Он будет искоренять в них все пороки, которые видит в Томе и Розе. Тьма, кажется, сгустилась не только над нами, но и над ними.

Прежде вечерами, когда я покидала дом Лэнгли, Том вызывал экипаж, но в тот вечер, поняв вместе с Томом и Розой силу гнева Джона Лэнгли, я тихо покинула их дом. Том положил руку на мое плечо:

— Я провожу тебя, Эмми.

Я кивнула. Он шел со мной по темной Коллинз-стрит, бормотал что-то себе под нос, но не разговаривал со мной до самой двери. Хотя ночь была теплой, ему, кажется, было зябко.

— Разреши войти, Эмми.

Он стоял растерянный, и взгляд его молил об утешении.