Джорджетт Хейер - Арабелла
— Что ты можешь иметь в виду? Скажи мне, Бертрам, самый дорогой Бертрам!
— Я не такой олух! Девочки всегда все выбалтывают!
— Я не проболтаюсь! Ты же меня знаешь! О Бертрам!
— Не обращай на него внимания! — посоветовала Маргарет, откидываясь на подушки. — Это все болтовня!
— Ну нет, мисс, — с раздражением сказал ее брат. — Тебе не нужно думать о том, что я хотел сказать, так как я ничего и не хотел. Но не удивляйся, Белла, если ты будешь кое-чем поражена вскоре по приезде в Лондон.
Это странное заявление естественно вызвало громкий протест со стороны сестер. К несчастью, всеобщая веселость достигла ушей старой няни, которая быстро оказалась в комнате и разразилась громкой проповедью о полном нарушении приличий молодыми джентльменами, которые позволяют себе сидеть на кроватях своих сестер. Так как она была вполне способна доложить о подобном шокирующем поведении маме, Бертрам благоразумно решил убраться восвояси, в результате чего дискуссия неожиданно оборвалась. Нянька, задув свечи, сказала, что, если все это дойдет до маминых ушей, для мисс Арабеллы не будет никакого Лондона. Но, очевидно, это не дошло до маминых ушей: в последовавшие за этим дни в доме викария, за исключением времени, когда присутствовал папа, не говорили ни о чем другом, кроме как о приближающемся выезде Арабеллы в высший свет.
Первое, что требовало наибольшего внимания, было составление гардероба, необходимого молодой леди, надеющейся сделать удачный дебют. Добросовестное чтение журналов мод повергло Арабеллу в отчаяние, но мама смотрела на все это более оптимистично. Она приказала слуге призвать вездесущего Джозефа Экклза в дом викария и попросила их обоих достать с чердака два громадных чемодана. Джозеф, которого викарий нанял еще в первый год после своей женитьбы для помощи на ферме, считал себя самым главным лицом во всем хозяйстве викария и всегда был готов угодить дамам, в результате чего он так засиделся в гардеробной, предлагая советы и высказывая одобрение на резком йоркширском диалекте, что его даже пришлось мягко, но твердо выпроводить из комнаты.
Приятный запах камфоры наполнил воздух, как только были подняты крышки на чемоданах, и после того, как была снята фольга, показались неисчислимые сокровища. В чемоданах хранились роскошные наряды, которые носила мама, как она сказала, когда была таким же легкомысленным созданием, как Арабелла. После того, как она вышла замуж за папу, ей не предоставилось возможности надеть все это, но она не смогла выбросить свои вещи и сложила их в эти чемоданы, почти забыв об их существовании.
Раздалось три глубоких вздоха, когда восхищенные молодые леди опустились на колени перед чемоданами и с радостным чувством приготовились рыться в них.
В чемоданах были невообразимые сокровища: разноцветные страусовые перья, веточки искусственных цветов, горностаевый палантин (увы, к сожалению, сильно пожелтевший от времени, но еще, возможно, годный для отделки старой мантильи Софии), целая уйма прекрасных кружев, шелковый плащ, в котором Маргарита начала сразу же важно расхаживать по комнате; несколько элей[1] однотонной ленты, про которую мама сказала, что в дни ее молодости она называлась opera brule и была предметом всеобщего увлечения; газовые шарфики, кружево и шелковая ткань двух видов: с блестками и без них; коробка, содержащая таинственные мотки лент, названия которых мама точно не помнила, хотя ей казалось, что эта бледно-голубая связка лент была «знаком надежды», а тот розовый бант символизировал «вздох Венеры»; отделанные кружевом платья; бесчисленное количество вееров, кушаки с алыми цветами, нижняя юбка из камки[2] (как смешно, должно быть, выглядела в ней мама) и бархатный плащ, забавно отороченный соболем, — свадебный подарок маме? — который едва ли она когда-нибудь надевала, потому что, «мои дорогие, он был прекраснее всех вещей, которые принадлежали вашей тетушке, жене судьи, а она была ужасно обидчивой, так что я всегда заботилась о том, чтобы не дать ей ни малейшего повода почувствовать себя задетой. Но это чудесный мех, и мы из него сделаем прекрасную муфту для Арабеллы, а также отделаем им мантилью!».
К счастью, мама была достаточно снисходительна и способна была учинить хорошую шутку, так как чемоданы, помимо перечисленных сокровищ содержали такие старомодные одежды, что все три мисс Тэллент не могли не рассмеяться. С того времени, когда мама была молоденькой девушкой, мода сильно переменилась, и поколению, которое привыкло к платьям с высокой талией из муслина и крепа с короткими буфами и скромными оборками по кромкам, плотные, массивные шелка и парча, которые носила мама, с вычурным нижним бельем и кринолином, казались не только архаичными, но даже страшно уродливыми. И что это за смешной жакет со всеми этими китовыми усами? Очаровательно! А это полосатое нечто, менее всего напоминающее пеньюар. Люстриновое платье — в самом деле, оно очень напоминает мешок[3] — неужели мама надевала его в обществе? А что в этой элегантной коробочке? Пудра a'la Marechale! Разве мама пудрила волосы, как на портрете бабушки Тэллент в зале наверху? Ничего подобного! Серая пудра? О нет, мама! А какая у тебя была прическа? Ты вообще не стригла волосы? Локоны до самой талии? А все завитки над ушами? Как это у мамы хватало терпения их делать? Должно быть, это тоже выглядело довольно странно!
Мама же, вороша груду полузабытых платьев, совершенно расстроилась, вспоминая, что, когда она впервые встретила папу, на ней было надето именно это платье из зеленой тафты поверх атласной нижней юбки soupir d'etouffe[4] (неизвестно куда исчезнувшей); она также вспомнила прекрасные комплименты, которые ей сделал отвергнутый баронет, когда он увидел на ней белое шелковое платье, которое сейчас носит Софи (у этого платья был еще муслиновый шлейф, и видимо, где-то завалялась розовая шелковая накидка); вспомнила она и свою мать, которая была ужасно поражена, когда увидела розовое индийское муслиновое нижнее белье, которое Элиза — «ваша тетушка Элиза, мои дорогие» — привезла ей из Лондона.
Девушки не знали, куда спрятать глаза, когда мама начала вздыхать над платьем с полосками вишневого цвета и говорить, как прелестно оно было, когда на самом деле оно ужасно; они почувствовали себя неловко при мысли, что маму в таком одеянии могли видеть за границей. Это было даже не смешно, так что они почтительно замолчали, а затем вздохнули с облегчением, когда их мать внезапно как бы стряхнула с себя непривычное для нее настроение и, улыбнувшись, произнесла в характерной для нее оживленной манере:
