Елена Арсеньева - Французский поцелуй (Императрица Елизавета Петровна)
Императрица поднялась на сцену. Глаза ее были влажны и блестели. С томным, нежным выражением любовалась она спящим Адонисом…
На другой день стало известно, что «Трувору» присвоено звание сержанта. Почему-то сие никого особенно не удивило. Пронырливый, как бес, Бестужев решил снискать расположение восходящей звезды и принял на себя хлопоты по его гардеробу. Спустя несколько дней Бекетов был взят из кадетского корпуса и уже в чине майора поступил в адъютанты к Алексею Разумовскому – по протекции императрицы.
Алексей Григорьевич с обычной снисходительностью отнесся к причуде венценосной подруги заиметь новую игрушку – на двадцать лет младше себя самой. Любовь, ну что ты с ней поделаешь! Тем более – любовь с первого взгляда… Однако не столь миролюбивы оказались Шуваловы, из семейства которых совсем недавно был избран очередной фаворит. Нет, камер-юнкер Иванушка (бывший моложе императрицы всего лишь на каких-то восемнадцать лет) отнесся как раз вполне терпимо к случившемуся, ибо вырос и повзрослел во дворце в должности камер-пажа – всякого, чай, нагляделся, – поэтому он тихо отбыл из Петербурга, готовый ожидать новой улыбки Фортуны. Но он вообще отличался редкостной терпимостью и, даже узнав, что его именем дамы называли своих болонок и левреток, не обижался, а только хохотал. А вот брат его Петр такие шутки почитал оскорбительными. И он счел явление хорошенького кадета покушением на свои владения. Тем паче что в мае сего же года Никита Афанасьевич Бекетов уже сделался полковником и жил вместе с императрицей в Зимнем дворце, а потом и в Петергофе.
Петр Шувалов решил восстановить брата в утраченных правах (а заодно поставить на место Бестужева, который так и вился вокруг нового фаворита и уже позволял себе смотреть на Шуваловых сверху вниз). Петр, может быть, в жизни не слыхивал о Макиавелли, однако свято исповедовал его принцип: «Цель оправдывает средства».
Все знали, что Никитушку очень тревожит появление веснушек на его пригожей мордашке. А Петр Иванович был сведущ в химии, вот он и сварганил какое-то средство – якобы белила для выведения веснушек.
Конечно, Шувалов был достаточно хитер, чтобы не вручить свое снадобье Бекетову самолично, а использовал какую-то доверенную особу дамского пола. Дама с видом знатока сообщила, что надобно сии белила нанести на лицо и улечься почивать, задрав нос к потолку, дабы не испачкать подушку.
Ну, дамы в таких делах знают толк, поэтому Никита поверил каждому ее слову и все советы исполнил в точности. Уснул он полным надежд, спал сладко… и тем более ужасным было его пробуждение!
Веснушки остались на своих местах, но зато лицо покрылось гнойными прыщами, имевшими жуткий вид. Елизавета взирала на своего любимца с брезгливой жалостью, которая, впрочем, очень скоро сменилась яростью. Ей нашептали (не без помощи Петра Шувалова, конечно!), будто Никита болен дурной болезнью… очень заразной и неизлечимой!
В ужасе Венера (между прочим, Елизавету частенько называли рыжей Венерой!) отъехала от изуродованного Адониса, который с горя свалился в лихорадке. В бреду он молол языком всякий вздор, который, сделавшись общеизвестен, окончательно отвратил от него сердце императрицы. Стоило Бекетову подняться на ноги, как он принужден был – марш-марш! – отправиться в некий гарнизон на задворках империи (правда, сохранив полковничий чин).
Нет ничего тайного, что не стало бы явным, и Елизавете в конце концов стало ведомо, какую роль в разыгранном перед ней спектакле «Несчастный любовник Бекетов» сыграл злодей Петр Шувалов. Она, конечно, немножко рассердилась, но своевременно вернувшийся в Петербург брат его Иванушка успел совершенно приковать к себе Елизаветино сердце и занять ее постель, а потому Петр был всего лишь пожурен и прощен. Простить Никиту или хотя бы самой искать у него прощения Елизавете в голову, конечно, не пришло. Как же иначе: «в моей империи только и есть великого, что я…» К тому же с тех пор минуло уже почти пять лет, а это много для женщины, которой за сорок! Никита был забыт. Но скоро и на Иванушке изрядно поблекла позолота новизны. Самое время было завести новую игрушку… Только где ж ее взять?
Елизавета отлично знала, что порою в иноземных газетах появляются пасквили, касаемые образа ее жизни. Стоило обостриться отношениям России с каким-нибудь государством, как писаки той или иной страны принимались изощряться насчет русской императрицы:
«То нечестивая, то страстная, на редкость недоверчивая, суеверная, к тому же святоша, она часы напролет проводит на коленях перед образом Девы Марии, говорит с ней, страстно вопрошает ее, в каком гвардейском полку взять ей любовника на этот день: в Преображенском, Измайловском, Семеновском? А быть может, калмыка, казака? Но не всегда Елизавета прибегает к совету с небес для выбора любовников. Иной раз пленит ее марсова стать, а то высокий рост… Вчера ей приглянулись широкие плечи, сегодня – нежная рука, завтра – лихие русые или черные усы… Все зависит лишь от ее капризов и фантазий».
Елизавета злилась, обижалась на пасквили, да что проку, ежели в глубине души она прекрасно понимала: все сказанное – правда. Вот и сейчас она находилась в таком состоянии, что вполне созрела воззвать… – нет, не к Пречистой Деве, конечно, это уж сущее кощунство! – но ко всем грецким и римским богам с просьбой оказать протекцию и послать ей какого ни есть новенького кавалера.
Отворилась дверь, и на пороге вырос Ванечка Шувалов, друг любезный.
– Матушка, свет мой, – сказал с нежной укоризною. – Окажи милосердие, прими Михайлу Илларионовича! Он уж штаны протер, по диванчикам в приемной елозючи, твоего приглашения ждучи! С ним и девка французская по имени Лия де Бомон, якобы прямиком из Версаля…
Голос Ивана Ивановича мечтательно дрогнул, однако Елизавета слишком хорошо знала своего молодого любовника и прекрасно понимала: ревновать нечего, он вострепетал вовсе не из-за прелестей неизвестной француженки, а просто потому, что она прибыла из обожаемой Франции.
Это обожание русская императрица вполне с ним разделяла.
Нет, все-таки Франция – великая страна! Весь мир ей невероятно обязан! «Без французов, – писал журнал «Кошелек», писал позднее, в 1774 году, но Елизавета присоединилась бы к каждому слову, – не знали бы мы, что такое танцование, как войти, поклониться, напрыскаться духами, взять шляпу и одною ею разные изъявлять страсти и показывать состояние души и сердца нашего… Что ж бы мы сошедшим в женское собрание говорить стали? Разве о курах да цыплятах разговаривать бы стали?.. Без французов разве могли бы мы называться людьми?»
А потому она наконец-то склонила голову к оголенному пухленькому плечику и сказала:
