Лариса Шкатула - Рабыня благородных кровей
— Можешь на него положиться.
Потому набирать свою сотню «верных» Тури-хан без колебаний поручил Аваджи. Юз-баши теперь сам готовил нукеров. Сам следил за их обучением, проверял оружие и даже каждый день первым снимал пробу с похлебки, которую варили для нукеров.
Смотр своим войскам Тури-хан назначил у Рыжего холма. Так назывался он потому, что покрывавшая его в начале весны изумрудная зелень шайтан-травы под палящими лучами летнего солнца выгорала до рыжего цвета, и тогда казалось, что холм со всех сторон обтянут огромной рыжей шкурой.
Теперь на вершине его, на резном кресле-троне, напоминавшем скорее трон урусских князей — никто не должен подумать, будто Тури-хан хочет подражать величию Повелителя Вселенной, — сидел светлейший, перед которым медленной рысью проходили его джигиты.
Рядом с ханом стоял Элден в коричневом строгом чапане и кожаном шлеме. Пряжка с рубином поддерживала приколотый к шлему пучок перьев священной цапли, который, как известно, приносит удачу.
На Тури-хане был расшитый золотом богатый халат — этим он будто подчеркивал, что смотр войска не более чем обычная проверка, что настоящие битвы впереди, а сейчас от джигитов требуется бравый вид и торжественная лихость, чтобы усладить взор владыки…
Недавний поход на Китай сделал командующего войском хана Элдена богатым человеком. У него был дом, больше похожий на дворец, недалеко от Каракорума. Четыре юных красавицы-жены готовы были дарить ему свои ласки, два табуна чистокровных арабских скакунов принадлежали ему. Элден мог бы сидеть дома и наслаждаться заслуженным богатством, но старому воину не сиделось на месте.
По тому, как возник он однажды без предупреждения у шатра Тури-хана, с которым они в молодости гоняли по степи кипчаков и саксинов (Саксины древние киргизские племена.), хан понял: долгожданный поход близок.
— Есть ли у тебя работа для опытного воина, старый друг? — спросил его Элден.
— Неужели тебя разорило пристрастие к игре в кости? Или твой кошелек опустошили непотребные женщины? — пошутил Тури-хан.
Элден шутку оценил.
— У меня всего вдосталь, чтобы жить до глубокой старости, ни в чем не зная нужды. Если я чего и лишился, то лишь здорового сна, который наступает после хорошего боя или долгой скачки по степи. Руки мои жаждут дела!..
Чок-чок-чок — глухо взбивали степную пыль копыта десятков, сотен, тысяч лошадей.
На полкорпуса впереди своей тысячи ехали бин-баши (Бин-баши тысяцкий.), сжимая в руках бунчуки (Бунчук — древко с привязанными к нему конскими хвостами — символ власти.) с девятью конскими хвостами.
Тури-хан довольно переглядывался со своим богатуром: славный батыр Элден! Великий воин Элден!
— Такая работа многого стоит!
Хан не мог не отметить ровную поступь коней, уверенную посадку джигитов, их мастерское владение саблей…
— Твоя похвала для меня дороже золота, — сощурился в улыбке Элден. — И если ты не передумаешь, согласен я от твоего имени идти в поход. И все, что смогу добыть, честно поделить с тобой.
— Да состоится ли этот поход? — вздохнул Тури-хан.
— Состоится, — кивнул Элден.
Воины все шли и шли перед ханом и его командующим, славили повелителя степей, возбужденные предстоящим большим походом. И только один человек не думал сейчас ни о каких походах и битвах, ни о богатстве, какое можно себе добыть. Этот человек — Аваджи — думал о своей жене.
Да и как не думать, когда весь мир наполнен ароматом её имени?! Конь под Аваджи перебирает копытами, и юз-баши слышит:
— А — на! А — на!
Где-то в вышине проклекотала птица:
— А — на! А — на!
"Чародейство, — согласился бы Аваджи, — но какое сладостное чародейство!"
Глава девятая. Меркнущий образ
Анастасия сидела перед маленьким столиком, отделанным яшмой и слоновой костью. Аваджи привез его в один из набегов на китайцев.
Он знал, что в землях урусов живут по-другому: спят на широких и высоких кроватях, едят за столами, а не сидя на ковре, потому и привез жене столик, чтобы он хоть как-то напоминал ей прежнюю жизнь. Пусть она просто будет сидеть за этим столиком и, глядя на себя в зеркало, расчесывать чудесные русые волосы…
Перед женщиной стояло серебряное полированное зеркало на резной подставке… Немалую долю добычи пришлось уступить за него Аваджи, зато теперь Анастасия могла видеть в нем свой изменившийся лик.
Вся её жизнь вдруг разделилась надвое: до Аваджи и после Аваджи. И теперь Анастасия тщетно пыталась разглядеть в зеркальном отражении ту избалованную шестнадцатилетнюю боярышню, которую все любили и как могли оберегали от любых потрясений.
Она так и прожила бы жизнь без особых печалей и забот, если бы не страшная история её пленения. Анастасия и плен. Анастасия и рабство. Какими дикими звучали бы некогда такие слова!
Любовь князя Всеволода она приняла всего лишь как один из подарков, которыми привычно баловала её судьба. Если дома все её так любят, отчего и ему не любить? Князь — на девичий погляд — мужчина видный. Статный, лицом пригожий. В глазах серых ум и отвага светятся. Волосы светлые, кудрявые кажется, еле сдерживает обруч головной — такие они густые.
Когда он проезжал мимо, жадно поглядывая на её девический терем, Анастасия вспыхивала от гордости: князь предпочитал её более именитым и богатым невестам! Говорят, ему даже сватали греческую царевну.
Боль первой брачной ночи быстро забылась, но привыкание к Всеволоду, к тому, что она теперь принадлежит мужчине, длилось куда дольше.
Она лежала рядом с мужем, снисходя к его восторгам, благодарному изумлению её красивым телом. И лишь слегка недоумевала: почему ему нравится все это? Но с каждым днем все же чувствовала: Всеволод дорог ей уже тем, что она отдает ему себя больше, чем до сих пор кому бы то ни было. Так получилось, что с помощью мужа она открывала себя для себя и уже стала находить приятность в том, что она почти не стесняется не просто мужа, мужчину!
Она могла посмеиваться над его нетерпением, могла пенять на излишнюю горячность, но ему не соучаствовала, а как бы наблюдала со стороны.
Всеволод этому не шибко огорчался. Он верил: страстность в Анастасии проснется — слишком горяча была в других жизненных проявлениях, слишком неравнодушна…
Князь не ошибся в своих предположениях, но наблюдать, как просыпается в ней эта первая страстность, как вздрагивает она от прикосновения мужской руки — не потому, что боится, а потому, что это прикосновение обдает её горячей волной желания, — Всеволоду, увы, не довелось.
Сегодня Аваджи уехал ненадолго. Обещал к ночи вернуться. К ночи. Эти слова все больше наполнялись для Анастасии особым смыслом.
Ночью теперь начиналась другая жизнь. Судьба открывала для неё дверь в неведомый прежде мир, где молчание значило больше, чем слова, а немногие слова, которые все же произносились, в ночи становились откровением.
Все началось с движения. Нет, это не было движением, например, руки, но движением души. Душа потянулась к душе.
Он стоял перед нею и ждал. Неожиданно все вокруг затихло, как затихало теперь в особые моменты её жизни. А может, она переставала слышать все, что её в этот момент не касалось?
А перед нею опять проносились те страшные минуты, когда впервые в жизни она чувствовала себя не любимой и желанной женщиной, а лишь вещью, от которой чего-то требовали, не интересуясь её желаниями.
Прошла целая вечность, которую прервал вздох. Он вздохнул и сказал:
— Обними меня.
Или это было раньше? Даже сейчас она не могла вспомнить все отчетливо. Чувствовала лишь, что сердце стало будто острым и билось в грудной клетке, раня её до крови этими новыми острыми краями.
Анастасия к тому времени уже знала кое-что о своем нечаянном муже. Неразговорчивый, суровый — многие считали его бесчувственным, но Заира с этим не соглашалась.
— Аваджи никто не знает, — говорила она, — у него нет друзей; нукеры его побаиваются, потому что он никогда на них не кричит, но когда смотрит на провинившегося своими черными глазами, никто его взгляда не выдерживает. Говорят, это глаза хищника. А по-моему, просто человека сильного. Матери он не знал. Умерла при родах. У отца других жен не было, а когда единственная умерла, он не привел другую. Однолюб. Он так тосковал по ней, что прежде времени сошел в могилу…
В первый момент Анастасии стало его жалко, но потом…
Если Всеволоду великодушно дозволялось её любить, то Аваджи стал частью самой Анастасии. Он как бы пророс в ней. Пустил корни прямо в сердце, а при малейшей попытке оторвать хоть один корешок сердце начинало болеть и кровоточить…
Видит Бог, она не хотела этого! Но случилось то, что случилось, и уже ничего нельзя было поделать.
Глава десятая. Врач и знахарка
