Эмине Хелваджи - Наследница Роксоланы
– Великий визирь? – уточняет девочка.
Пауза. Сперва мимолетная, потом затягивающаяся.
– Нет, солнце мое, сладость моя, – голос рассказчицы прерывается, – нет, соты мои медовые: великий визирь – это такая скотина, всегда, даже в сказке, что… не хочу сейчас о нем говорить. Пусть будет… третий визирь. Самый старший, но третий. Так ведь тоже бывает, правда?
– А почему не… – озадаченно начинает было девочка, но рассказчица спешит продолжить повествование:
– И лишь третий визирь, седой, самый старый, сказал: «О падишах, да правишь ты вечно, знай: есть за тридесятью морями страна, в которой совершенство девичьей красоты таково, что даже уродина из тех краев стократ прекрасней, чем самая красавица-распрекрасавица в любой стране, включая ту, где стоит твой трон, да будет благословен он!»
Джанбал, затаив дыхание, стояла у входа, пока еще невидимая для них обеих – и маленькой, и юной.
Так не могло быть. Много у них было за эти почти два года невозможных дней, но вот этот – самый наиневозможнейший.
Сначала врата, которые выглядели неприступными, да и в самом деле были таковыми, вдруг распахнулись перед Айше. А потом вторично распахнулись, уже перед ней: за серебро и сказочный зачин, который она с выражением продекламировала ключнице, еще не успевшей удалиться по своим дворцовым делам после того, как провела во дворец новую служанку, то есть Айше. Бал надеялась, что ее при входе хотя бы обыщут как следует: тогда можно было ожидать, что и ее названную сестру не пропустили в гостевые палаты с кинжалом. Так-то обнаружение кинжала не сулило ничего страшного: ну, прошла девчонка по городским улицам с бебутом под накидкой, в Истанбуле это допустимо, а для девушки, желающей слыть честной, даже похвально; но это ты вплоть до ворот горожанка, а внутри уже дворцовая служанка, а потому оружие сдай, милая, не гневи Аллаха и охрану…
Нет, обшарили поверхностно, куда менее внимательно, чем было заведено в Амасье. Вокруг бедер и от щиколоток до колен, где носят поясное или засапожное оружие, евнухи ее наспех ощупали, а грудь, где Айше всегда бебут носила, щупать не стали. И рукава не проверили, где опытные люди вообще-то многое носят.
Ничего себе! А если она, скажем, наемная убийца? Положим, не она и не наемная, но евнухам-стражам откуда это знать?!
А потом сразу повели в покои к госпоже Михримах (Джанбал вздрогнула, услышав это имя: ей до сих пор приходилось напоминать себе, что не к дочери султана ее ведут, а к его внучке). Мол, только что к ней доставили новую мастерицу сказок, но та приглянется ли Михримах-султан, нет ли, поди угадай, юная госпожа привередлива, так что ты, девица, тоже рядом побудь, может, сразу и понадобишься.
Шла Джанбал как на плаху, причем не свою. Была уверена, что опоздает. Ну а как можно не опоздать, если дочь шахзаде Мустафы, принадлежащую клятве и подвластную воле Желтого Камня, прямо от ворот повели к девочке… Если даже не обыскали толком перед этим…
(Тут впору задуматься о чем-то вовсе плохом, но нет на это времени: сразу приняли бакшиш, торопливо пропустили, наспех обыскали, а теперь ведут почти бегом!)
И вот – Михримах-султан, живая, веселая и ясноглазая, сидит в обнимку с Айше-султан. Младшая с упоением слушает сказки, старшая чуть ли не с таким же упоением их рассказывает. На лицах обеих – выражение полнейшего счастья.
– Госпожа, обедать! – сахарным голосом говорит-поет служанка, появляясь в дальней части покоев, со стороны противоположного от Джанбал входа. Но ни девочка, ни девушка словно бы не замечают ее.
– Госпожа… Юная госпожа… – В распевном голосе служанки прибавляется патоки. – О Михримах-султан, да будет дозволено мне напомнить тебе о времени трапезы!
– Ой! – спохватывается девочка. – Прости меня, Гёксель-ханум, я совсем забыла…
Хорошая девочка. Очень хорошая, если к служанке «ханум» обращается. Для дочери шахзаде это даже слишком вежливо…
Совсем уж удивиться у Бал по-прежнему нет времени: другая дочь шахзаде, Айше, поднимает взгляд – и их глаза встречаются.
Взглядами можно говорить. Можно кричать от ярости или боли. Можно умолять о милости или даровать прощение. Можно все.
«Я не могу! – шепчут зрачки Айше (маленькая Михримах все еще сидит в обнимку с ней: хотя и извинилась перед служанкой, но никуда не пошла, Гёксель-ханум сама поспешила к ней с золотым блюдом, уставленным всякими вкусностями). – Я не знала, что это будет так! Я не хочу! Я не сумею!»
Рука ее тянется к груди, прикасается к вороту – и тут же отдергивается. Да, конечно, Айше обыскали не тщательнее, чем саму Бал, кинжал на шейной тесьме все еще при ней. Слезы моря, камень терпения – рукоять его, слоновая кость – его ножны, острейший дамаск – клинок его.
«И не надо», – отвечает взгляд Джанбал.
«Забери меня отсюда! Уведи!»
«Сейчас. Сегодня же».
– Так что же ты мою дочь не режешь?
Это сказано не через зрачки. Голос настоящий, звучный и уверенный, мужской. Нетерпеливый. И, конечно, говорить так тут может только один человек.
– Что же, говорю, ты не пытаешься ее зарезать? Или хотя бы заслониться ею, приставить лезвие к ее горлу: мол, расступитесь, не то…
Бал вдруг ощутила позади себя чье-то присутствие. Не оборачиваясь, рысьим прыжком метнулась вперед – приземлилась прямо посреди комнаты, в трех шагах от Айше с девочкой, и увидела, как рука Айше повторяет недавнее движение к вороту. Только на сей раз стремительно, без дрожи.
Еще миг – и воздух прорезал летящий блеск: дочь шахзаде Мустафы, все так же сидя на полу в обнимку с Михримах-младшей, одним движением выхватывает из-за пазухи кинжал и, не вставая, мечет его в шахзаде Баязида.
Между ней и ним не более пяти шагов.
Время останавливается. Нет, оно напрягается, как жильная тетива лука; плывет и тянется, как патока в голосе Гёксель-ханум (та сейчас пронзительно визжит, но этот звук существует словно бы отдельно). Медленно ползет через мгновения и шаги кинжал; выскакивает кто-то из потайной двери позади Айше; кто-то другой, ранее бывший за спиной Джанбал, кидается на нее столь же стремительно и медлительно разом, движением пловца протискиваясь сквозь загустевший воздух…
Нож, даже специально предназначенный для метания (а бебут все же не таков) – не самое страшное на этом свете. На тренировках они с братом в трех случаях из пяти успевали отбить метательный клинок саблей, в семи из десяти – уклониться. Баязид – воин. Он учился дольше, чем они, и выучился большему. Видно, что он отслеживает полет кинжала, определяет, куда тот направлен – не в лицо, не в шею, – и… даже не предпринимает попытки уклониться. Хотя направлен кинжал в грудь. В левую ее сторону.
