Людмила Третьякова - Дамы и господа

«Я вот что придумала, — рассказывала она визитерам. — Когда еду около леса, я сейчас кладу пальцы в табакерку, на всякий случай. Если разбойник на меня кинется, я ему глаза табаком засыплю».

Неизвестно, представилась ли Загряжской возмож­ность испытать «табачное оружие» в действительности, но мысли на этот счет, не оставлявшие ее, не были так наивны, если вспомнить современные «распыляющиеся» средства защиты.

«Однажды, — вспоминал М.М.Евреинов, — Наталья Кирилловна говорит мне: „У меня до тебя, голубчик, есть просьба“. Я отвечал ей, что всякое ее приказание готов исполнить. „Вот видишь ли что: не знаешь ли, где бы мож­но было достать мне самого крепкого табаку русского?“ Я сказал, что это очень легко исполнить, только позвольте спросить, для какого употребления; я знаю, что вы всегда изволите нюхать французский. На сие она отвечала: „Я-то всегда нюхаю французский, но мне нужен самый крепкий русский; ты сам знаешь, какое теперь опасное время. Вот я часто прогуливаюсь, и, когда замечу какое подозрительное лицо, я тотчас и насыплю ему в глаза“. Я на сие сказал, что можно ослепить и невинного. „Нет, я тотчас узнаю подоз­рительное лицо и никак не ошибусь“».

«Подозрительное лицо» в ином смысле — то есть не внушающее доверия, не достойное уважения — распозна­валось ею и выставлялось на посмешище безо всяких скидок на ранги и авторитет. Зная ум и справедливость старухи, ей верили. Человеку нелегко было восстановить свою репута­цию в обществе.

Рассказывали, что однажды к Загряжской явился са­новник, за которым она знала какой-то грешок. Несмотря на то, что ее гостиная была полна народу, она, услыхав его имя, крикнула:

— Каркачек, ступай к швейцару и скажи ему, что он дурак! Ему велено не пускать ко мне этого господина.

Сановник почувствовал себя неловко и поспешил уйти.

Вот почему Загряжскую называли не только живой хроникой времен Екатерины II, но и «положительной силой» в обществе. Такие натуры, которые «имеют в себе довольно сил и живучести, чтобы отстоять свою внутреннюю лич­ность» от того, что называется «новыми порядками и просто модного», очень ценились в старой России. Именно люди, прожившие долгую жизнь, по своей знатности и богатству независимые, — чаще всего женщины — получили мо­ральное право «всегда стоять за правду и везде громогласно поражать порок».

Как утверждают пушкинисты, примерно в 1813-1815 годах на домашних вечерах, которые устраивали Кочубеи в стенах своей царскосельской дачи, стал появляться «смуглый отрок», лицеист Пушкин. Молоденькая дочь Кочубеев, Наташа, была двумя годами его моложе. Как писал один из друзей поэта, «едва ли не она стала первым предметом любви» Александра Сергеевича.

Возможно, тогда он и увидел впервые Загряжскую, однако личное знакомство свел много позже.

Доподлинно известно, что летом 1830 года, уже будучи женихом Натальи Гончаровой, Пушкин приехал с визитом к Наталье Кирилловне. В письме к невесте он описал под­робности их встречи:

«Приезжаю, обо мне докладывают, она меня принимает за своим туалетом, как хорошенькая женщина прошедшего столетия (Наталье Кирилловне, заметим, идет 84-й год. — Л.Т.). „Вы женитесь на моей племяннице(?)“ — „Точно так“. — „Как же это, я очень удивлена, меня об этом не из­вещали, Наташа ничего мне не писала“». Тут Пушкин пояснил невесте, что речь идет не о ней, а о Наташе-старшей, ее матери Наталье Ивановне Гончаровой, которой Загряжская дово­дилась тетушкой. Стало быть, Александр Сергеевич не зря поставил возле слова «племянница» вопросительный знак — правильнее было бы считать пушкинскую невесту внучатой племянницей Натальи Кирилловны. По понятиям того вре­мени, это очень близкая родня. Отсюда и ее недоумение: как же так, ее не известили о предстоящей свадьбе.

Пушкин дипломатично принялся выгораживать будущих родственников:

«Я отвечал ей на это, что брак был решен совсем недавно, что расстроенные дела Афанасия Николаевича, Натальи Ивановны и пр., и пр. Она не приняла моих резонов».

«Тетушка» разобиделась не на шутку: «Наташа знает, как я люблю ее, Наташа мне всегда писала во всех случаях своей жизни, Наташа мне напишет и теперь».

Совершенно ясно: Наталья Кирилловна спешила себя успокоить. Но даже будучи озадаченной этим родственным невниманием, завершила свой разговор с женихом весьма любезно: «Так как мы теперь в родстве, то, надеюсь, вы будете посещать меня часто».

«Мы расстались друзьями», — резюмировал Александр Сергеевич.

Что ни говори, а Наталья Кирилловна и Пушкин дей­ствительно породнились. Но как повернула судьба! Она, которую девчонкой привечала дочь Петра Великого, импе­ратрица Елизавета, и которая к моменту рождения Пушкина уже успела поссориться с двумя монархами — с Екатериной и Павлом, — пережила поэта. На один месяц, но пережила! Год смерти у них общий — 1837-й. Пушкину шел тридцать восьмой, Загряжской — девяносто первый…

До самых последних дней Наталья Кирилловна широко принимала у себя. Иные к ней хаживали с дальним прице­лом: повидаться с князем Кочубеем, как считалось, «чело­веком нужным». Но большинство появлялись в ее гостиной, желая с душевным комфортом провести время в обществе этой удивительной женщины. Их привлекало «обольсти­тельное владычество» старухи Загряжской, на которое все присутствовавшие на ее вечерах «отвечали сознательным и благодарным покорством».

У Натальи Кирилловны можно было встретить пер­вейших лиц, теперь уже николаевской эпохи. Министры, сенаторы, военачальники, отцы церкви — Горчаков, Нес­сельроде, Блудов, Строгановы, Голицыны. Это были люди, поведение и поступки которых вполне соответствовали понятиям Натальи Кирилловны о достойном, порядоч­ном человеке. И тут ей сам царь был не указ! Военному министру и любимцу Николая I, новоиспеченному графу А.И.Чернышеву она отказала от дома за его недостойное поведение на следствии по делу декабристов. Говорили, что на суде он старался «утопить» молодого графа Чернышева, чтобы завладеть его имуществом.

Разумеется, со стороны Загряжской это был весьма рез­кий жест, который едва ли сошел с рук кому-либо другому. Общество, хоть и недолюбливало Чернышева, считало за лучшее не портить отношения с тем, кто так любезен стро­гому императору. Помимо Загряжской только еще одна ве­ликолепная старуха Северной столицы осмелилась поставить неразборчивого в средствах генерала на свое место.

Когда царский любимец представился княгине Голи­цыной, та, повернувшись к нему спиной, бросила через плечо:

— Я знаю только одного графа Чернышева, Захара Григорьевича. И он в Сибири.