Дженнифер Блейк - Зов сердца
— Я именно это и предпочел бы, Ваше Превосходительство.
— Я почему-то так и думал.
Женщина, следовавшая за Рене, присоединилась к ним, шурша тафтяными юбками. Это мадам Прадель, подумала Сирен, глядя на обширную грудь, выставленную напоказ этрусским костюмом, который представлял собой длинную юбку, медный корсет, сжимавший талию до поразительно крошечного объема, и почти несуществующий лиф.
— Это по меньшей мере lese-majeste ((фр.) — оскорбление величества), Рене, — сказала дама. — Вы должны оказывать надлежащее уважение праву нашего царствующего повелителя приходить на помощь девицам в несчастье и предлагать им утешение.
— Наш повелитель, мадам, — строго заметил губернатор, — Людовик Французский.
— Конечно, — сказала она, притворяясь удивленной. — Я и забыла, но я уверена, что мадемуазель Сирен могла забыть об этом тоже.
— Вовсе нет, — возразила Сирен, уловив если не сарказм, то, по крайней мере, колкость. Впрочем, по размышлении обнаружить причину оказалось нетрудно. Мадам Прадель, отвоевав у маркизы внимание Рене, была, наверное, недовольна, когда его отвлекли от нее. Однако Сирен хватило времени лишь на самую беглую догадку по этому поводу, потому что к их группе присоединилась аббатиса под покрывалом, ее четки от быстрого шага болтались возле колен.
Жена губернатора сказала строгим тоном:
— Что означает эта публичная демонстрация? Отпустите мадемуазель Нольте, Водрей, пока не пошли сплетни.
От взгляда, который метнула на Сирен маркиза, пробирала дрожь, но еще большее беспокойство вызывал пристальный взор человека, который не спеша подошел вслед за ней и держался сбоку.
Облаченный в грязновато-коричневое монашеское одеяние, с капюшоном, , который, как воротник, топорщился вокруг его тощей шеи, без маски, которая скрыла бы его цинично-злобный взгляд, стоял приспешник маркизы Туше.
Маркиз де Водрей посмотрел на свою жену свысока.
— Мадемуазель Сирен испытала шок. Поскольку сплетни являются естественным развлечением двуногих животных, нет необходимости только из-за этого оставлять даму без участия.
— Пожалуйста, — сказала Сирен, — я прекрасно себя чувствую.
Губернатор оставил ее, но без всякой торопливости. Рене занял его место и спокойно произнес:
— Заиграла музыка. Если на тебя это действительно не подействовало, пойдем танцевать?
— Пожалуйста, — тихо ответила она.
— Прекрасная мысль, — резко сказала мадам Водрей, переводя пронзительный взгляд с Сирен на мужа. — Вашу руку для менуэта, Водрей?
— Как пожелаете, дорогая.
Губернатор церемонно вывел свою даму. Рене и Сирен последовали за ними. Танцующие расступились, пропуская их. Они присоединились к величавому шествию пар, которые кланялись, приседали, поворачивались в вихре юбок, легко скользя по паркету. Свет свечей блестел на шелке и бархате, тафте и атласе, отражал глянцевое сияние жемчугов и сверкал в глубинах разноцветных драгоценностей. Он скользил по краям масок и мерцал на безымянных, сладострастно улыбавшихся под ними губах. Это была государственная резиденция, и никаких излишних вольностей не. допускалось, но все же смутный дух разнузданности витал над этим людским сборищем напоминанием о древних оргиях, от которых и пошла традиция Марди Гра.
Двигаясь в танце вокруг Рене, Сирен увидела в дальнем конце зала Гастона — он танцевал с мадам Прадель. Женщина не сводила с него глаз, словно он был неким особо лакомым кусочком, а Бретон посматривал на нее с интересом, но и с опаской.
Рене заметил ее улыбку с оттенком иронии, когда она снова оказалась рядом с ним, и они прошлись по залу, при каждом шаге вытягивая мыски.
— Неужели было необходимо, — сказал он раздраженно, — устраивать шум именно сейчас?
У Сирен еще не было возможности избавиться от кипевшего в ней гнева и досады не только на то, что к ней приставал лейтенант, но и от неуместного выговора мадам Водрей. Теперь это вылилось в язвительное замечание.
— Почему бы нет? — вызывающе спросила она. — Я же ничего так не люблю, как то, что из-за меня ссорятся и лапают меня, словно какую-нибудь девку с набережной Орсэ. Ну, конечно, разве что ревнивая жена назовет меня потаскушкой!
— Могла бы сидеть где-нибудь тихонько, не нарываясь на неприятности.
— В самом деле? Нужно ли мне понимать так, что ты думаешь, будто я приставала к лейтенанту, чтобы он опознал меня? Может, ты считаешь, что я сама вертелась перед ним?
А Рене думал, что она слишком красива, слишком заметна. Именно раздражение, вызванное тревожным волнением за нее, заставило его накинуться с упреками. Ему было бы гораздо удобнее, если бы она была тихой, покорной и застенчивой. Но тогда это не была бы Сирен.
— Ну? — настаивала она.
— Я прекрасно знаю, ты ровно ничем не задела лейтенанта, кроме того, что ты — это ты.
— И что это значит? Что мне не следовало распускать волосы? Что мне не следовало благодарить губернатора за спасение? А может, ты думаешь, что мне было бы лучше всего пойти за лейтенантом, куда он пожелал бы, и позвонить ему делать со мной все, что ему вздумалось бы? Тогда все прекрасно бы уладилось и без малейшего шума!
Он беспокойно огляделся вокруг.
— Может, будешь говорить потише?
— О да, скажи, чтобы я прикусила язык, ну что же ты? Это последнее, к чему прибегает человек, который затеял ссору и не может ее прекратить.
— Ну хорошо, — сказал он, обводя ее вокруг себя, крепко держа за руку и собираясь идти по залу в обратную сторону, — а что бы ты хотела мне сказать?
Что мне следовало бы лучше следить за тобой? Что мне следовало бы быстрее прийти к тебе на помощь? Что я сержусь на Водрея за то, что он успел туда первым, и вынашиваю кровожадные намерения в отношении человека, который осмелился коснуться тебя? Короче говоря, что я дико ревнив?
Она вздернула голову, ее глаза сверкнули, встретившись с его суровым взглядом.
— Да. Почему бы и нет?
— Действительно, почему бы и нет? Все это чистая правда.
Она споткнулась, чуть не наступив на подол собственной юбки. Когда она снова посмотрела на него, он глядел прямо перед собой. Ее сердце долго колотилось где-то высоко под горлом, а потом, когда она заметила, как у него напряглись скулы, успокоилось. Значит, он чувствовал себя ответственным за нее, беспокоился о ней, даже ревновал — ну и что? Она была для него лишь собственностью, тем, что нужно охранять, защищать от чужих посягательств. Эта ревность не имела отношения к ней как к человеку, личности, скорее она была связана с его нежеланием делить ее с кем-нибудь или потерять ее, пока она его интересует. Его чувство ответственности, забота и ревность немедленно исчезнут в ту же секунду, когда она надоест ему.
