Габриэле д'Аннунцио - Торжество смерти
«Корабль пристал! Изольда, вот Изольда! Она соскочила на берег!» — кричал Курвенал с высокой башни. В бреду радости Тристан срывал повязку с раны; кровь потоком лилась из нее, заливала землю, обагряла мир. При приближении Изольды и смерти ему чудилось, будто он слышит свет. «Как слышу я свет? Разве мои уши не слышат света?» Яркий внутренний свет ослеплял его. Все атомы его существа испускали лучи света, которые яркими и звучными волнами разливались в мире. Свет был музыкою; музыка была светом.
И Мистический Залив сиял, как небо. Оркестр, казалось, подражал гармонии далеких планет, которая чудилась одно время душам внимательных наблюдателей в ночной тишине. Понемногу тревожные вздрагивания, тяжелые рыдания, напрасные треволнения и вечно обманутое напряженное стремление, все людские горести и волнения утихали и рассеивались. Тристан переступил наконец порог «мира чудес» — он вступил в вечную ночь. Изольда лежала на безжизненном теле Тристана и чувствовала, как тяжесть, еще давившая ее, медленно рассеивается. Роковой мотив, ставший более отчетливым и торжественным, освящал великий брак в смерти. Затем, подобно воздушным нитям, звуки становились выше и создавали вокруг любящего создания прозрачный покров чистоты. Начиналось что-то вроде постепенного радостного вознесения на крыльях гимна. «Тихо, кротко он смеется; гляньте, друга, видно ль вам? Все светлее он сияет; в звездном блеске ввысь парит… Слышно ль, видно ль вам? Где ж звучит напев, чуть внятный, столь чудесный, непонятный, грустно-нежный, проникновенный, безмятежный, всеблаженный?» Ирландская чародейка, страшная обладательница любовных напитков, наследница мрачных земных сил, та, которая призывала с корабля ветры и бури, избрала для своей любви самого сильного и благородного героя, чтобы отравить и погубить его, преградила путь к славе и победе «властителю мира», эта отравительница и убийца преображалась в силу смерти, в светлое и чистое существо, лишенное всякого нечистого желания, всяких низменных качеств, и дрожало и дышало, рассеиваясь в мире. «Звуки тают, воспаряют, новой жизнью окрыляют!.. Все звучнее, все властнее!.. То волна ли вся в сиянье иль клубится благоуханье? Что-то веет и колышет… глаз ли видит, слух ли слышит? Полной грудью пить ли счастье иль, исчезнув, млеть в бесстрастье»… Все рассеивалось в ней, сливалось, расширялось, возвращалось к первобытному состоянию, уходило в беспредельный океан, из которого рождались и в котором исчезали создания, чтобы снова возродиться и ожить. В Мистическом Заливе эти преобразования непрерывно отражались в звуках. Казалось, что все в нем разлагалось, издавало скрытое доселе благоухание, преображалось в нематериальные символы. Казалось, что в нем колыхались цветы самых нежных земных растений, испускавших заметное нежное благоухание, мелькали видения чудного неведомого рая, развивались зародыши новых миров. И паническое опьянение все усиливалось и усиливалось; хор Великого Целого заглушил одинокий человеческий голос. Преображенная Изольда торжественно вступала в мир чудес. «В тех зыбучих волнах, в тех созвучьях, лучах, в сверхъестественных, дивных мирах разлиться, расплыться!.. День забыть! Ночь любить!»
2
Целыми днями отшельники жили великим произведением, дышали раскаленной атмосферой, упивались смертельным забвением. Им казалось, что сами они преобразились, достигли более возвышенного существования, сравнялись с действующими лицами музыкальной драмы на головокружительных высотах любовных исканий. Разве они не выпили тоже любовного напитка? Разве их не мучило тоже безграничное желание? Разве они не были тоже связаны неразрывными узами и не испытывали иногда среди наслаждения судороги агонии, разве они не слышали голоса смерти? Джиорджио, подобно Тристану, находил в звуках старинного напева пастуха прямое откровение неизлечимой тревоги, и он убеждался, наконец, что в этом именно состоянии заключается сущность его души и трагическая тайна его судьбы. Никто не мог лучше его проникнуться символическим и мифическим значением любовного напитка, понять всю глубину чисто внутренней, исключительно внутренней драмы, в которой чувствительный герой истощил свои силы. И никто не мог также лучше его понять отчаянный крик жертвы: «Напиток тот злой, что мне гибель сулил, я сам, я сам себе же сварил!»
Тогда началось с его стороны роковое искушение возлюбленной. Ему хотелось медленно убедить ее умереть, увлечь ее с собой на тихую и таинственную кончину, в это чудное лето на Адриатике, полное красоты и благоухания. Великая фраза любви, залившая ярким светом преобразившуюся Изольду, обаятельно подействовала на Ипполиту. Она постоянно напевала ее тихим голосом, а иногда и громко; видно было, что она была под сильным впечатлением этой фразы.
— Ты не хотела бы умереть смертью Изольды? — спросил ее Джиорджио, улыбаясь.
— Хотела бы, — ответила она. — Но на земле так не умирают.
— А если бы я умер? — сказал он, продолжая улыбаться. — Если бы ты увидела меня мертвым в действительности, не в мечтах?
— Мне кажется, что я умерла бы, но от отчаяния.
— А если бы я предложил тебе умереть со мной одной смертью, в одно время?
Она несколько секунд стояла в раздумье с опущенными глазами, затем, поднимая на искусителя взгляд, полный прелести жизни, сказала:
— Зачем умирать, если я люблю тебя, если ты любишь меня, если ничто не мешает нам теперь жить друг для друга?
— Тебе нравится жизнь! — прошептал он с едва сдерживаемой горечью.
— Да, мне нравится жизнь, — ответила она выразительно и почти с увлечением, — потому что ты мне нравишься.
— А если бы я умер? — повторил он без улыбки, чувствуя, что в глубине его души опять поднимается враждебный инстинкт против прекрасного страстного создания, дышавшего воздухом, как наслаждением.
— Ты не умрешь, — повторила она с прежним увлечением. — Ты молод. Почему бы тебе умереть?
В ее голосе, манерах, во всем ее существе проглядывало необычайное довольство. Такое впечатление производят люди, когда жизнь их течет при полном равновесии всех сил и благоприятном стечении внешних обстоятельств. Ипполита, как и прежде, расцветала опять на здоровом морском воздухе, на прохладе летнего вечера, напоминая великолепный вечерний цветок, раскрывающий лепестки только после заката солнца.
Наступила тишина, нарушаемая только шумом моря на каменистом берегу, похожем на шелест сухих веток. После долгого молчания Джиорджио спросил:
— Ты веришь в судьбу?
