Анастасия Дробина - Любовь – кибитка кочевая
Эпилог
Над Москвой догорал тревожный багровый закат. Шар солнца заваливался за Новодевичий монастырь, метя ярко-алыми языками купола церквей, терялся в длинных фиолетовых полосах низких туч. Резкий, пронизывающий ветер порывами налетал на сады Замоскворечья, ожесточенно трепал ветви деревьев, гнал по улицам листья и городской мусор. Прохожие ежились, плотнее запахивались в душегрейки, сюртуки и летние пальто, ускоряли шаг: стояли последние дни «черемуховых холодов».
В ресторане Осетрова было полным-полно народу. Цыганский хор на эстраде тянул плясовую:
Дубовые двери всю ночь проскрипели.Ах, девки-злодейки, вы не пейте горелки!Ай, жги, говори, головка,Ай, жги!..
Данка сидела на своем обычном месте, в первом ряду, среди солисток, пела вместе со всеми, привычно улыбалась в зал. На ней было алое муаровое платье, которое она еще зимой заказала себе у модистки взамен изорванного Кузьмой. Теперь это платье было ее приметной чертой, оно выделяло ее среди прочих солисток, предпочитавших белые и черные цвета. Цыганки втихомолку ворчали, но Яков Васильев не возражал: Данка стала знаменитой и теперь могла позволить себе многое. Через ее плечо тянулась тяжелая шелковая шаль, волосы Данка подобрала в высокую прическу, открыв длинную смуглую шею, ресницы ее были опущены. Она знала: все мужчины в зале смотрят сейчас на нее. Знала: стоит ей поднять глаза – и по залу пронесется восхищенный вздох. Но успех давно перестал будоражить ее. И даже когда двери зала открывались, впуская очередного гостя, Данка больше не смотрела жадно, с ожиданием – кто там… В душе она уже чувствовала: Казимир не придет. Никогда не придет. Зима кончилась, весна прошла, лето навстречу катит… Временами Данка даже сомневалась: а был ли тот морозный, слепящий солнцем день, была ли драка в извозчичьем трактире, были ли черные, блестящие, наглые глаза, белые зубы, насмешливая улыбка, были ли брошенные на ресторанный стол тысячные билеты, был ли поцелуй в ее вспотевшую от страха ладонь? Не приснилось ли ей это все, не привиделось ли? Ведь если хотел бы он – давно бы явился, что может помешать? Она – певица, артистка, на нее смотреть пол-Москвы ездит… Возвращаясь глубокой ночью из ресторана, Данка вновь и вновь вытаскивала из-под кровати коробку с порванным платьем и лежащими под ним засохшими белыми розами, вспоминала: нет, было, все было, но как давно… Было и прошло. Забывать пора. И не подпрыгивать на месте каждый раз, когда в ресторанном зале хлопает дверь, и не вытягивать шею, оглядывая зал: не сидит ли где-нибудь, не улыбается ли, не смотрит ли на нее, сощурив глаза и салютуя бокалом… Шулер карточный. Жулик. Босяк. Пропади он пропадом, лучше бы и не видела его никогда…
К Якову Васильеву мелкими шажками подбежал половой, что-то тихо сказал. Хоревод кивнул и, обернувшись к цыганам, вполголоса бросил:
– Сыромятников подъехал.
Цыгане разом оживились, заулыбались. Молодой купец Федор Сыромятников по-прежнему оставался самым страстным поклонником Данки, забросив ради нее даже кафешантан и хористок из «Эрмитажа». Не раз и не два он предлагал Якову Васильеву огромные деньги за то, чтобы взять Данку на содержание. Хоревод в ответ на эти просьбы хмурился и не говорил ни «да», ни «нет»: Данка была замужем. В ответ на осторожные речи хоревода она сухо говорила: «Делай, Яков Васильич, как знаешь, мне все едино. С мужем вон разговаривай». Но завести разговор об этом с Кузьмой Яков Васильев не решался, хотя и знал, что он и Данка живут день ото дня все хуже. С того январского вечера, когда купец Сыромятников и шулер Навроцкий заваливали скатерть ассигнациями, сражаясь за благосклонность Данки, Кузьма больше не бил жену, но и никто из цыган не слышал, чтобы они обменялись хоть словом. Данка пела в хоре, шила новые платья, принимала подарки от поклонников. Кузьма пропадал в публичном доме мадам Данаи, много пил, и Яков Васильев уже говорил сквозь зубы Митро: «Приглядывай за ним, приглядывай! От рук парень отбивается, еще чуть-чуть – и не остановишь». Митро мрачно молчал.
Данка украдкой вздохнула, взяла из рук полового серебряный поднос со стоящим на нем бокалом шампанского – распахнулась дверь, и все сидящие в зале повернулись к Федору Сыромятникову, который вырос на пороге в окружении друзей. Данка вышла вперед, мелко переступая, чтобы не уронить поднос (она до сих пор толком не выучилась этому), двинулась навстречу купцу. Зазвенели гитары, запели цыгане:
Как цветок душистый аромат разносит,Так бокал налитый Федю выпить просит!Выпьем мы за Федю, Федю дорогого,Свет еще не видел красивого такого!
Данка поклонилась, Сыромятников оскалил в ответ белые крупные зубы, взял бокал, залпом выпил – и Данка привычно отвернулась, закрываясь рукавом и зная: сейчас он хватит бокал об пол, и осколки полетят во все стороны. Так и вышло, и тут же чуть не под ноги купцу метнулся половой с веником. А Сыромятников захохотал, подхватил Данку на руки и понес к хору.
В этот вечер цыгане пели много и долго. После полуночи Сыромятников с компанией перешли в отдельный кабинет, и Данку вместе с двумя гитаристами – Митро и Кузьмой – пригласили туда.
Войдя в кабинет, Данка чуть заметно поморщилась: в крошечной комнате было сильно накурено, дым плавал под потолком пластами, от крепкого запаха сигар у нее немедленно закружилась голова.
– И что ты, Федор Пантелеич, такие противные цигарки куришь? – пожаловалась она, садясь на стул напротив купца и жеманно отгоняя от себя облако дыма. – Гляди, бухнусь в обморок когда-нибудь посредь романса…
– А я тебя, матушка, в охапку – и на вольный воздух! На тройке в Коломенское прокатимся, дух сигарный и выйдет! – басовито расхохотался довольный собственной шуткой Сыромятников, и Данка, несмотря на усталость и ноющую головную боль, улыбнулась в ответ. За прошедшие зиму и весну они с Сыромятниковым виделись чуть ли не каждый день, Данка успела привыкнуть и к его громогласному смеху, и к грубоватым шуткам, и к неправильной речи выходца из стародедовского Замоскворечья, и к тому шуму, который он всегда производил, появляясь в ресторане Осетрова или в Большом доме на Живодерке. Все это уже не раздражало Данку, как когда-то: постепенно она начала относиться к двадцатитрехлетнему Сыромятникову ласково и слегка снисходительно, как к шалуну-мальчишке.
– Ну, что спеть-то тебе, Федор Пантелеич? Новых-то романсов я со вчера не выучила, а старые тебе, поди, наскучили…
– Можешь, матушка, и вовсе не петь, – разрешил Сыромятников. – У меня от вашего пенья уже в голове трезвон делается. Просто посиди с нами, отдохни. Вина, знаю, не выпьешь, так, может, откушать чего желаешь? Бледная ты сегодня… Отчего невесела?
