Японский любовник - Исабель Альенде
— Меня зовут Ленни Билл, миссис, — смущенно пробормотал он.
— Пожалуйста, называйте меня Альма. Вы у себя дома, Ленни, — ответила она.
Ленни Билл хотел протянуть ей руку, но рукопожатия не случилось: они, дрожа, обняли друг друга.
Ленни начал бывать в Си-Клифф ежедневно, после работы в стоматологической клинике. Всем — Ларри и Дорис, прислуге, друзьям и знакомым, посещавшим дом, — было объявлено, что Ленни — медбрат. Никто ни о чем не спрашивал. Альма пригласила плотника починить заклинившую дверь между двумя комнатами, и теперь мужчины могли оставаться наедине. Она чувствовала громадное облегчение, когда при появлении Ленни у мужа загорался взгляд. Вечером они втроем пили чай с английскими булочками и, если Натаниэль был в настроении, играли в карты. К тому времени уже появился диагноз, страшнее которого не было: СПИД. Беда обрела имя лишь два года назад, но уже было известно, что это смертный приговор: одни умирали раньше, другие позже, вопрос был только во времени. Альма не собиралась выяснять, почему это случилось с Натаниэлем, а не с Ленни, но если бы и начала, никто не дал бы ей однозначного ответа. Случаи заболевания умножались с такой быстротой, что уже начались разговоры о мировой эпидемии и о Божьей каре за кощунственное мужеложство. Слово «СПИД» произносили шепотом, нельзя было говорить о заболевании внутри семьи или сообщества — это было равносильно признанию в недопустимых извращениях. Официальное объяснение, даже для членов семьи, состояло в том, что у Натаниэля рак. Поскольку традиционная наука не могла ничего предложить, Ленни отправился в Мексику на поиски таинственных наркотиков, которые в итоге ничем не помогли, а Альма хваталась за любые предложения альтернативной медицины — от акупунктуры, травок и притираний из Чайна-тауна до ванн из колдовской грязи в банях Калистоги[21]. И для нее обрели смысл все нелепые выдумки Лиллиан, и она пожалела, что выкинула статуэтку Барона Субботы.
Через девять месяцев от тела Натаниэля остался только скелет, воздух почти не проникал в непроходимый лабиринт легких, появились язвы на коже и неутолимая жажда, голос пропал, а рассудок плутал в кошмарном бреду. И в одно тоскливое воскресенье, когда дома никого не было, Альма и Ленни взялись за руки в полутьме закрытой комнаты и попросили Натаниэля прекратить борьбу и уйти спокойно. Они больше не могли смотреть на его мучения. В чудесный момент просветления Натаниэль открыл затуманенные болью глаза и шевельнул губами, складывая одно немое слово: спасибо. Оно было истолковано правильно, как приказ. Ленни поцеловал страдальца в губы, а потом влил смертельную дозу морфина в его отравленную кровь. Альма, стоявшая на коленях по другую сторону кровати, тихо рассказывала мужу, как сильно она и Ленни его любят, сколько всего он дал им и многим другим, его всегда будут помнить и ничто их не разлучит.
В Парк-Хаус, за манговым чаем и общими воспоминаниями Альма и Ленни силились понять, почему они прожили тридцать лет, не пытаясь вновь найти друг друга. Ленни закрыл Натаниэлю глаза и помог Альме привести в порядок тело, чтобы в достойном виде предъявить его Ларри и Дорис, уничтожил следы происшедшего, простился с вдовой и ушел. Они провели вместе долгие месяцы в интимной близости общего страдания, неуверенности и надежды, ни разу не видели друг друга при свете дня — только внутри этой опочивальни, пропахшей мятой и смертью гораздо раньше, чем Натаниэль окончательно умер. Они вместе проводили бессонные ночи, отгоняя тоску разбавленным виски или косячком марихуаны; в такие ночи они пересказали друг другу свои жизни, выкопали из-под земли тайны и тревоги и по-настоящему узнали друг друга. Перед лицом этой размеренной агонии не было места никакому притворству — они открывались как есть, догола. И несмотря на это — или, быть может, именно поэтому, — они полюбили друг друга с такой прозрачной и безнадежной нежностью, которая требовала расставания, потому что не выдержала бы неизбежного износа повседневности.
— Странная у нас была дружба, — сказала Альма.
— Натаниэль был так благодарен нам обоим за то, что мы с ним, что однажды попросил меня жениться на тебе, когда ты овдовеешь.
— Гениальная идея! Почему ты не сделал мне предложение, Ленни? Из нас бы вышла хорошая пара, мы бы друг друга поддерживали и прикрывали спину, как было у нас с Натаниэлем.
— Альма, я же гей.
— Как и Натаниэль. У нас с тобой был бы белый брак, без постели; ты имел бы свою личную жизнь, я была бы с Ичимеи. Это очень удобно: нам не пришлось бы выносить наши любовные истории на публику.
— Еще не поздно. Альма Беласко, ты выйдешь за меня замуж?
— Но ведь ты говорил, что скоро умрешь? Я не хочу овдоветь во второй раз.
Они весело расхохотались, и смех надоумил их сходить в столовую и проверить, есть ли что-нибудь соблазнительное в меню. Альма взяла Лен-ни под руку, и они отправились по застекленному коридору в сторону главного корпуса — бывшего особняка шоколадного магната, чувствуя себя постаревшими и довольными, недоумевая, почему люди так много говорят о печалях и горестях и так мало — о счастье. «Что делать с этим счастьем, которое приходит к нам без всякой причины, которое не требует никаких условий?» — спросила Альма. Они двигались мелкими неуверенными шажками, поддерживая друг друга, замерзшие, потому что кончалась осень, ошарашенные, потому что воспоминания о любви нахлынули яростным потоком, тонущие в этом общем счастье. Альма успела показать Ленни на промелькнувший в парке розовый тюль, но уже темнело, и, возможно, это была не Эмили, предвестница беды, а просто мираж, каких так много в Ларк-Хаус.
ЯПОНСКИЙ ЛЮБОВНИК
В пятницу Ирина Басили приехала в Ларк-Хаус пораньше, чтобы перед началом смены заглянуть к Альме. Помогать ей одеваться уже не было необходимости, но Альма была рада, когда девушка заходила к ней на первую чашку утреннего чая. «Выходи за моего внука, Ирина, ты окажешь честь всем Беласко», — часто повторяла она. Ирина могла бы ответить, что до сих пор не справилась с
