Екатерина Мурашова - Красная тетрадь
Петя говорил, четко отделяя одно слово от другого, и цепко, совершенно трезво вглядываясь в лицо сестры. Потом повернулся на каблуках и вышел. Женщина тихо и безнадежно заплакала. Во всем огромном мире не было никого, кто мог бы ее утешить.
Плоскодонные лодки с низкими бортами плывут среди камышей, вдоль узких проток. Иногда впереди вдруг открываются обширные заводи. Вдалеке выводок гусей поднялся на крыло, вспоров ровный травяной шов неба и воды, утащив на лапах в небо кусок протоки. Вода и воздух стремительно темнеют, густеют и пахнут ванилью. Иногда тишина по бокам проток вдруг взрывается утиным гомоном отходящих ко сну и чего-то испугавшихся птиц.
Маленькие охотничьи домики стоят на сваях. Слуги-инородцы зажигают масляные лампы, охотники скидывают сапоги и патронташи. Красное вино добавляет оживления и неги в охотничьи байки. Впрочем, засыпают все рано.
Дмитрий Опалинский, муж Маши, пытается читать случайно захваченную с собой книжку. Книжка принадлежит Пете Гордееву и между страниц то и дело попадаются песок и жесткие собачьи волосы.
Опалинский откладывает книжку и думает о Пете с необычной завистью. Он – как будто рожден охотником и полноценно живет хотя бы в этом. Большая охота! Длинноствольные ружья, большие костры, возбужденный собачий лай, время набивать патроны, смазывать сапоги медвежьим салом, наново раскрашивать деревянные приманки… Господи, ну почему меня-то это совершенно не трогает?!
Уснуть Опалинскому так и не удалось. Выезжают в половине четвертого. Небольшой слуга-хант ловко работает шестом, Дмитрий сидит на корме. Мимо бесшумно проплывает Петя Гордеев. Петя обходится без слуг, у Пешки-два и Пешки-четыре важные и сосредоточенные морды, похожие на лица туземных дипломатов. Вода полна звезд и тишины. С шеста падают бриллиантовые капли. От холода сводит руки. Укрытия для стрельбы – небольшие деревянные помосты, спрятанные в камышах. Лица скрывшихся в траве охотников обращены к востоку, как будто бы они совершают совместную молитву.
Заря восходит на небо в желтизне, зелени и золоте, словно сохраняя соразмерность земным краскам. Разливы потихоньку просыпаются, совсем рядом шлепают по воде, пробуют голос, продираются сквозь траву невидимые птицы. Облака с рассветом расходятся в стороны, бесстыдно обнажая небо. С юга и востока уже слышны выстрелы.
Прямо на Опалинского, строем, летят сразу две утиные семьи. Он вскидывает ружье, стреляет и промахивается. Как всегда, сначала кажется, что утки идут ниже, чем на самом деле. Вспугнутые птицы уже летят отовсюду, на разных скоростях, под любым вообразимым углом. Дела Опалинского идут на лад. Возбужденный охотой молодой хант собирает убитых уток и сваливает на дно лодки, его запястья окрашены кровью. В мозгу возникает вполне охотничья, молодая мысль: «А вот бы настрелять уток больше, чем Петя! Вот бы ему нос утереть!»
Неожиданно рядом появляется еще одна лодка. Дмитрий не сразу замечает ее, и лишь когда холод от чужого взгляда достигает лопаток, оборачивается. Высокая, тонкая фигура в черном держит в руках ружье и пахнет смертью. Как-то сразу становится ясным, что этот человек не охотится на уток.
– Кто вы? Что вам нужно? – собственный голос кажется Опалинскому несуразно высоким.
Молчание в ответ. Ожидание длилось мучительно, как судорога в сведенной мышце. Разгорающийся восход окрасил золотом темные волосы незнакомца. Дмитрий оглянулся, ища взглядом слугу. Молодой хант сидел на корточках в углу помоста и смотрел в воду. Выстрелы слышались отовсюду и еще одного никто просто не заметит. Утиная охота – самое удобное время для сведения старых счетов…
– Хотите стрелять, так стреляйте! – закричал Опалинский, брызгая слюной.
– Хотел бы, но не получается, – негромко и как-то по-идиотски доверчиво сообщил незнакомец.
– Отчего же? – раздраженно спросил Дмитрий Михайлович. Липкий и унизительный страх потихоньку проходил, сменяясь злостью.
– Из-за нее…
Из соседней протоки, отделенной от помоста узкой полоской камыша, донесся знакомый лай.
– Петя, ты здесь? – вскрикнул Дмитрий Михайлович.
– Ага! – донеслось из травы. – Стой там, мы плывем к тебе. У меня – восемь пар, да еще двух, по крайней мере, Пешки отыскать не смогли…
Напряженно ожидая, он забыл следить за своим врагом и, оглянувшись, увидел, что опасный незнакомец растаял в камышах наподобие болотного морока.
Когда Петина плоскодонка приблизилась, Дмитрий Михайлович склонился к первой выскочившей на помост собаке и звучно поцеловал ее в мокрый кожаный нос. Пешка от удивления чихнула и осела на задние лапы.
Глава 3
В которой Дмитрий Михайлович уговаривает жену и вспоминает не прожитую им жизнь, Любочка Златовратская волнуется за сестру, а Марфа Парфеновна навещает сердечного друга
– Машенька, голубка, я умоляю тебя, давай уедем отсюда! В Петербург, в Москву, в Россию, в Китай, к чертовой матери, куда угодно!
Дмитрий Михайлович Опалинский говорил, отвернувшись к окну, тихо и нервно. Весь облик его напомнил бы способному мыслить метафорами наблюдателю роскошный персидский ковер, забытый на зиму в летней усадьбе. Изначальная тонкая красота произведения была где-то побита молью, где-то запылена, где-то залита тусклыми лужицами свечного воска. Впрочем, первичный изощренный узор вполне проглядывал: Опалинский обладал на удивление правильными и еще не окончательно расплывшимися чертами лица, обрамленного густыми русыми волосами, и стройной фигурой с хорошо развернутыми плечами и тонкой талией. При этом движения его казались излишне мелкими для его роста и сложения.
– Уедем? – уже знакомая нам женщина, объяснявшаяся с братом до начала охоты, ходила вдоль внутренней стены комнаты, оставаясь за спиной мужчины.
Он слышал ее тяжелые, неровные шаги и невольно морщился. Женщина весьма заметно хромала, припадая на правую ногу от бедра и упираясь кулаком чуть пониже поясницы. Увечье ее, след давней болезни, когда-то едва ли не умиляло его, вызывало жаркую волну сочувствия, но нынче в глазах мужчины (и некоторых других хорошо знавших Машеньку людей) трансформировалось весьма странным образом и выглядело уже не болезненным, а скорее нарочитым, едва ли не частью образа. От хромоты походка женщины и все ее передвижение в пространстве приобретали какую-то тяжелую, кошачью грацию и хищность, присущую старым барсам и огромным тиграм, живущим в верховьях Амура. Все знали, что опираясь на изящную трость (Машенька имела их целую коллекцию, некоторые, инкрустированные бронзой и полудрагоценными камнями – подлинные произведения искусства), она могла ходить, почти не хромая. Но, по никому не известным причинам, пользовалась Марья Ивановна тростью крайне редко, предпочитая обходиться без нее.
