Энн Чемберлен - София и тайны гарема
— Чудесно, — дрожащим голосом ответила моя госпожа, — просто чудесно! — Голос у нее при этом срывался. Можно подумать, она кривила душой. Я не рискнул расспрашивать дальше, но вы можете поверить мне на слово, что после этого случая я удвоил бдительность и ни на минуту не спускал с нее глаз, не убедившись, что самолично закрыл за ней двери гарема. И все время был начеку.
Вскоре я заметил, что госпожа большую часть дня проводит возле окна. Прижавшись лбом к решетке, она могла часами смотреть вниз, в гостиную, даже если там не было Ферхада. Она не допускала к себе служанок, неизменно отказывалась всякий раз, когда я предлагал ей сыграть партию в шахматы, даже купленная мною новая книжка стихов не могла ее соблазнить. Ну что ж, ничего страшного, успокаивал себя я, большого вреда тут нет, ведь сердечный трепет вряд ли можно поставить ей в вину. Да к тому же небольшой опыт в подобных делах, вполне возможно, пойдет Эсмилькан на пользу. «И потом, ключи от всех дверей у меня, и я стерегу их, как пес. Нам не угрожает никакая опасность. А где нет слов, там не может быть и любви!» — Вот в таких мыслях и философских рассуждениях находил я утешение вплоть до того самого дня, когда моя госпожа вдруг послала за мной.
— Ну, вот и ты, Абдулла, — кивнула она, протянув мне розовую розу и белый нарцисс. — Сделай одолжение, ступай вниз, на мужскую половину, и поставь эти цветы в какую-нибудь вазу. Это для меня. — И извиняющимся тоном добавила: — Я тут подумала, что нашему гостю будет приятно видеть перед глазами какое-нибудь яркое пятно, вместо того чтобы таращиться с утра до вечера на голые стены.
— Только два?! — поразился я. — Думаю, ему было бы куда приятнее любоваться целым букетом роз. Позволь мне послать в сад служанку, чтобы нарезать их для тебя. Да и ваза, полная нарциссов, выглядела бы намного красивее, вот хотя бы одна из тех, что вы так любите.
— Может быть, — порозовев, прошептала она. — Только в другой раз, хорошо, Абдулла? А сегодня поставь для него только эти два.
Я молча кивнул в ответ и отправился выполнять ее приказание, найдя его хоть и странным, но по крайней мере совершенно безобидным. В конце концов, что может быть невиннее цветов, думал я. Уж куда лучше, чем любовные стихи или песни. Да и потом, что тут дурного? Я еще понимаю, если бы она попросила меня отнести ему любовную записку или что-нибудь наподобие этого, иначе говоря, строго запрещенное!
Спустившись по лестнице в гостиную, я повсюду принялся искать чудесную вазу китайского фарфора, обычно стоявшую в нише у стены. Но сегодня, как ни странно, ее там не оказалось. Я уже открыл было рот, чтобы позвать Али и поинтересоваться, куда это она запропастилась, как вдруг увидел ее: ваза, как ни в чем не бывало, красовалась на крышке низкого резного деревянного сундучка. Это было довольно странно. Но еще удивительнее было то, что в ней уже стояли цветы, причем, как я заметил, только что срезанные. Я окинул их внимательным взглядом: судя по всему, их срезали лишь сегодня утром.
И к тому же это был очень необычный букет… Не то чтобы безвкусный или какой-то неаккуратный, вовсе нет! Просто… Как бы это объяснить… Это был чисто мужской букет — я и представить себе не мог, чтобы нечто подобное могло стать творением женских рук. Собственно, это был даже и не букет вовсе, поскольку состоял он из одного только цветка, нивяника, который в этих краях называют еще «бычий глаз». По одну его сторону красовался крупный лист платана, по другую — веточка кипариса.
«Кажется, теперь я, наконец, начинаю понимать… — подумал я, разглядывая необычный букет. — Вероятно, моя госпожа увидела его. Убедившись, что наш гость совершенно не умеет составлять букеты, она пожалела его и решила из вежливости послать ему другой…»
И тут у меня перехватило дыхание — не успел я додумать эту мысль до конца, как тут же сообразил, что за чушь несу. Меня просто скрутило от презрения к самому себе, и я поспешил отречься от этой идеи, как некий отец от своего незаконного и нежеланного ребенка. Сам не знаю почему, но внезапно в моей памяти всплыли строки одного персидского поэта, весьма популярного среди обитательниц турецких гаремов:
Я так долго рыдал, что услышалСтоны и плач кипарисов.Они вторили мне и, рыдая, сказали:«О, твое сердце может успокоиться среди нас,Ведь твоя возлюбленная цветет, и мы вместе с ней.Она высока — и мы тоже».
С тех пор как я услышал эту поэму впервые, я не раз ловил себя на том, что невольно прислушиваюсь к «стонам и плачу кипарисов», сотрясаемых порывами ветра.
И всякий раз, подобно тому древнему поэту, вспоминал ее, свою единственную, далекую любовь: она так же была высока ростом и хороша собой. Но как же давно это было и куда же подевалась ее красота? И, как поэт, я тоже печально шептал кипарисам в ответ:
Что пользы мне от вас,когда я грежу о поцелуях?
Наверное, не было ничего удивительного в том, что эти строки невольно пришли мне на ум, когда я наклонился к вазе, чтобы вынуть из нее букет, и на ладонь мне легла ветка печального кипариса. Куда более странным было другое. Я вдруг вспомнил одну интересную деталь: вечнозеленый кипарис, никогда, подобно другим деревьям, не теряющий своей листвы, уже с незапамятных времен стал для большинства поэтов символом вечности.
Мысли вихрем закружились у меня в голове, словно испуганные летучие мыши. Платан и нивяник в поэзии, особенно любовной, также имели свое символическое значение. Первый, поскольку он удивительно напоминает человеческую ладонь, означал прикосновение или стремление удержать. А цветок нивяника олицетворял любимое лицо.
Я похолодел и со всей очевидностью понял, наконец, что происходит. Итак, никакого совпадения не было! Букет, стоявший в китайской вазе и поразивший меня таким странным подбором цветов, оказывается, был преисполнен глубокого смысла. Ни о какой случайности тут и речи не было! И цветок, и ветки выбирались тщательно и продуманно, это, в сущности, был не букет, а старательно зашифрованное послание. Перед глазами у меня все плыло. Лист платана, нивяник, ветка кипариса… Я зажмурился. «Я навечно сохраню в ладонях изображение любимого лица!»
Та вот, оказывается, что означают та единственная роза и нарцисс, с которыми я пришел сюда! Ответ, который я должен был отнести адресату, словно почтовый голубь! Любовное письмо! Моя госпожа уже не раз посылала меня с такими букетами, смысл которых угадывался также ясно, как если бы письмо было написано на бумаге. Но до сих пор эти послания были адресованы женщинам: пучок руты или мускуса, которые должны были напоминать о ней, поскольку аромат их держится подолгу и остается в комнате уже после того, как завянет самый стойкий букет. Или пара цветов граната, пышных, словно набухшие молоком женские груди, — их обычно посылали подруге, чтобы поздравить ее, когда наступало время отнять от груди младенца. До сих пор мне никогда не составляло особого труда расшифровать послание Эсмилькан. Но сейчас это оказалось куда сложнее…
