Элиза Ожешко - В провинции
Самой любимой эпохой, о которой она часто думала и много читала, было средневековье. Философско-историческое значение этой эпохи ее мало заботило, она довольствовалась лишь несколькими происшествиями и скандалами тех времен и была от них в восторге. Полудикие бароны, закованные в латы с головы до пят, обитатели замков, затерянных среди отвесных скал, грабители с больших дорог и похитители путешествующих красавиц в ее глазах выглядели романтичными героями. Ей нравились странствующие рыцари, которые изъездили вдоль и поперек всю Европу, залепив один глаз пластырем или приковав левую руку к правой ноге, дабы этим доказать даме сердца свою любовь. Самым великим человеком на свете представлялся ей римский папа Гильдебранд[15]. В ее комнате висела огромных размеров картина, где он попирает стопой голову кающегося и униженного германского императора.
Сочинения св. Терезы стояли у пани Карлич на одной полке с «Парижскими тайнами», историей папства и хроникой времен инквизиции, впрочем, тут же можно было найти криминальные романы и мрачные дневники отравительниц.
Помимо того, что эта очаровательная женщина обладала знаниями, почерпнутыми из подобного рода литературы, она еще свободно изъяснялась на четырех европейских языках, которые изучила во время путешествий, но английскому предпочитала испанский, ибо насколько она любила страстных и фанатичных испанцев, настолько ей были антипатичны холодные и рассудочные англичане.
Она играла на рояле мастерски и своеобразно; своеобразие выражалось в манере игры, необычайно стремительной, капризной. Каждая музыкальная пьеса в ее исполнении меняла свой характер: меланхолия Шопена становилась бурной рыдающей страстью; сладкие баркаролы Мендельсона закипали пенистыми волнами стонущих, жгучих, буйных звуков. Тот же характер носило ее пение, теми же свойствами отличался рисунок, так как она еще и рисовала, искусно, со знанием дела, но из-под ее карандаша выходили какие-то странноватые существа: то прекрасные, как ангелы, идеально возвышенные, то несуразные, страшные, уродливые, но всегда фантастические, изображенные капризно изломанными линиями.
Во всем, что она умела, подобно тому как в набожности, проявлялась ее буйная, не знающая удержу фантазия, которая стремилась найти свой идеал, но, найденный, он бывал сведен на землю, воплощенный, обретал земные пристрастия и превращался из божества в идола, из идеи в страсть.
Все это были видимые проявления ее натуры, она их ни от кого не скрывала, наоборот, всячески выставляла напоказ, движимая желанием выразить то, о чем думает и что чувствует.
А вот дальше начиналась таинственная бездна, потемки, в которых мудрено было глазами смертного что-нибудь увидеть.
Пани Карлич любила лишь раз в жизни, но влюблялась тысячекратно.
Ее первая любовь, глубокая и беззаветная, была омрачена изменой; после этого у нее бывали только увлечения. Их было так много, как летом бабочек на лугу. Увлечения эти приходили и по одному, и по два, и по три, и даже по нескольку сразу. Одно посильнее, другое послабее, и различие между ними было ничуть не больше, чем между ярко-алыми или лазурными тропическими бабочками и их северными бледно-желтыми или бледно-голубыми сестрами.
Ее очень юной выдали замуж, и очень юной она овдовела; независимая, богатая, она сделалась героиней нескольких бурных романтических историй, которые нанесли немалый урон ее доброму имени и сильно пошатнули ее престиж в обществе. Поговаривали, будто очаровательная вдова потеряла голову от любви, но на самом деле ее тогдашние чувства были не чем иным, как тропическими бабочками с пурпурными крыльями.
Далеко ли заходила в своих многочисленных увлечениях эта красивая женщина? Переступала ли она границы дозволенного в своих внезапных прихотях, безумствах, страстях? Никто того достоверно не знал, и все, что толковали об этом люди, было лишь домыслами, которые в равной мере могли оказаться и правдой, и клеветой.
Это уже была заветная область ее существа, не освещаемая ни одним лучом света Божьего, область таинственного мрака, где блуждают неподвластные разуму инстинкты, неистовствуют не сдерживаемые волей страсти; увлечения эти вспыхивали внезапно, точно блуждающие огоньки на кладбище, что летают, потрескивая и сталкиваясь друг с другом, потом гаснут, потом вновь загораются. Пани Карлич этими огоньками не слишком дорожила, никогда их сама не зажигала, но и не гасила. Вспыхнут? Хорошо! Погаснут? Тоже хорошо! Когда они гасли, у нее не находилось ни одной слезы, чтобы оплакать их исчезновение, лишь в глубине осиротелой души томился бледный призрак скуки. Все же она радовалась, когда со свежей могилы ее манил новый огонек; его отблеск вспыхивал в ее черных глазах синеватым мерцающим пламенем.
А еще пани Карлич любила блеск, шум, поклонение. На мужчин она действовала точно опиум; одурманивала всех, кто с ней соприкасался, многие мужчины теряли рассудок и власть над собой и тешили себя бредовыми мечтами.
Наряды занимали пани Карлич лишь постольку, поскольку делали ее более привлекательной и тем самым усиливали действие опиума. Одевалась она фантастически и оригинально, часто в темные и еще чаще в черные платья. Свои густые длинные волосы цвета воронова крыла она любила украшать ниткой жемчуга или кораллов, а иногда набрасывала на голову испанскую тонкую кружевную мантилью, которая окутывала ее всю волнами шелковой паутины.
Вот такой была пани Карлич, такой ее сделало воспитание, окружающая среда, несчастная обманутая любовь, принадлежность к высшему свету, независимость, богатство и в придачу ко всему необузданная фантазия. В душе этой женщины когда-то крылись богатые сокровища, щедро отпущенные ей природой, но часть этих сокровищ она растеряла на крутых жизненных поворотах, а часть лежала нетронутой, как бы выжидая, чтобы какое-нибудь чудо или случай пробудили их к жизни. Должно же такое когда-нибудь случиться! Тот, кто близко знал пани Карлич, предвидел, что не сегодня завтра ее существование коренным образом изменится, а тем самым изменится и весь ее нравственный уклад. Ее богатство было скорее кажущимся, чем действительным, этот мыльный пузырь грозил вот-вот лопнуть. Песочная со всеми угодьями была так обременена долгами, что уже несколько лет не давала возможности своей владелице жить в городе; разумеется, жить так, как она привыкла, широко и с блеском. Пани Карлич поселилась в деревне, предпочитая, как Цезарь, быть первой среди последних, нежели последней среди первых. Своими доходами и расходами она никогда особо не интересовалась, потому что сызмальства привыкла к богатству и думала, что так будет всегда, другого она себе и не представляла.
