Виолен Ванойк - Мессалина
— Гай, — проговорила она, — что здесь происходит? Этот костер — это…
Она не отважилась договорить. Он кивнул и сказал:
— Здесь догорает тело благороднейшего из людей — Валерия Азиатика.
— О! Нет! Я принесла ему надежду на милость императора! Зачем он так поторопился?
— Наверное, затем, что у него больше не было желания жить. Я случайно зашел к нему. От рабов узнал, что, вернувшись из дворца, он велел сложить костер и подать ему одно из тех изысканных блюд, которые любил этот наследник Лукулла, несмотря на свои платоновские взгляды. Потом он приказал своему любимому рабу вскрыть ему вены и лег на ложе из черного и сандалового дерева, стоящее на костре, чтобы дождаться там смерти — той смерти, которая, по его мнению, есть переход в вечность, а к ней стремится всякая душа, жаждущая божественного.
Мессалина не могла сдержать рыданий. Когда она повернула к Гаю Силию свое залитое слезами лицо, он увидел столько тоски в ее глазах, что его охватила необычайная жалость к этой женщине, которую он так долго старался презирать.
— Ты прав, Гай, — вздохнула Мессалина, — на этом костре сгорел благороднейший из людей.
— Да, но в этом дыме, что поднимается в небо, его душа улетела к звездам.
Глава XX
НЕУТОЛИМОЕ ЖЕЛАНИЕ
Из Антия, где она предпочитала жить, Агриппина следила за дворцовыми интригами, а бывало, что и держала в руках их нити. Неловкости, если не явные промахи Мессалины, наполняли ее злорадством. Она знала, что сенат единодушно осудил казни Аппия Силана и Азиатика и настроен против императрицы; что Нарцисс и Паллант, из страха однажды оказаться безвинно осужденными, сговорились использовать все свое влияние на Клавдия, чтобы вынудить его отдалиться от своей супруги. Один только Полибий, являющийся до поры основным любовником Мессалины, еще оставался предан ей. Агриппина искала способ воздействовать на отпущенника с целью восстановить его против императрицы. Паллант, верный человек Агриппины, служивший ей соглядатаем во дворце, сообщил, что Полибий обеспокоен всевозможными требованиями Мессалины и угрозами, которые она стала ему посылать на тот случай, если он не исполнит всех ее прихотей. Агриппине удалось убедить Полибия, что в его интересах отойти от женщины, которая в любой момент может его погубить, и примкнуть к другим отпущенникам, которые, объединившись, одни только и могут служить противовесом тому влиянию, которое оказывает Мессалина на своего слишком слабого супруга. Таким образом, во время Столетних игр, назначенных Клавдием на 21 апреля 800 года от основания Рима, в которых принимали участие дети из знатных семей, Полибий, бросая вызов Мессалине, покровительствовал сыну Агриппины. Императрица расценила это как личное оскорбление, и, поскольку народ ненавидел этого отпущенника, решила снискать себе новую популярность у римлян тем, что добиться его падения.
А потому Агриппина ничуть не удивилась, когда теплым летним днем, после полудня, Паллант предстал перед ней в прохладной тени ее сада в Антии, взмокший и запыхавшийся из-за того, что скакал на лошади от самого Рима.
— Агриппина, — сказал он, поприветствовав ее, — Клавдий только что казнил Полибия.
На лице молодой женщины появилась довольная улыбка.
— Лучшей новостью может быть для меня лишь известие о смерти Мессалины.
— Клянусь Геркулесом! Разве Мессалина не доказывает этим свою полную власть над разумом Клавдия? И разве нам тоже не следует бояться ее гнева?
— Может быть. Нам следует быть хитрее, чем она. Но расскажи-ка подробности.
— Больше я ничего не могу сказать. Что там между ними произошло — никому не известно, только она сумела, путем уж не знаю каких козней, в достаточной мере встревожить Клавдия, чтобы он велел арестовать этого человека, который был к нему так близок, и немного спустя — предать смерти.
В который уже раз Мессалина смогла убедиться в своем полнейшем влиянии на Клавдия. Эта власть над правителем столь обширного и богатого государства, пределов которой она не ведала даже тогда, когда действовала через третье лицо, доставляла ей чувство упоения. Теперь ею руководили исключительно порывы, даже капризы, она желала удостовериться, что никто на свете не в силах противиться ее воле. Эта потребность доказывать что-то самой себе появилась в ней после смерти Азиатика. Она ставила эту смерть себе в упрек не потому, что мучилась угрызениями совести, но потому, что хотела убедить себя: явись она вовремя — он бы в конце концов сдался и променял свое смертное ложе на ложе императрицы. Единственный человек, которого, как ей казалось, она в своей жизни любила, был мертв, и ей доставляло преступное удовольствие сеять смерть вокруг — не из собственного жестокосердия, а из бессознательного желания уничтожить саму себя.
Ей хотелось еще больше убедиться в своей власти не только над Клавдием, но и над душами других людей — она решила бросить к своим ногам Мнестера. Ей пришло в голову, что это будет ее блестящая победа, поскольку у мима была не одна причина ненавидеть ее. Разве не она сделала так, что ему запретили выступать в театрах и одеонах,[10] которые все принадлежали государству, лишив его таким образом широкой публики? И разве не она была причиной смерти Поппеи, любовником которой он стал?
И вот мим не только не заставил себя упрашивать, но примчался к Мессалине по первому ее зову. Она усмотрела в столь скором повиновении новое доказательство своего могущества, и ей в голову не пришло, что этот ничтожный и ветреный любовник, такой услужливый и предупредительный, движим совершенно иным чувством, нежели то, которое ей хотелось ему приписать.
— Мессалина, — как-то сказал он ей, — много было комедиантов и мимов, которые снискали себе известность в Греции и Риме. Но я утверждаю, что я один из самых знаменитых, и хотел бы, чтобы моя слава затмила славу всех мимов прошлых и будущих времен.
— Ничего себе желание, Мнестер! Но как ты рассчитываешь его осуществить? Ведь, если народ тебя обожает, это не значит, что он не забудет тебя, когда ты состаришься и не сможешь проделывать все свои выкрутасы.
— Никто не забудет обо мне, если можно будет сказать, что Мнестер был любовником Мессалины и приобрел знаменитость под властью этой женщины — самой прославленной императрицы в истории.
— Твои слова проникают в самое сердце, Мнестер. Но скажи, каким образом я могла бы остаться в памяти людей как самая прославленная императрица?
— Есть много способов. Была когда-то царица Семирамида, она завоевывала царства. Но в этом ты не в силах с ней соперничать. Да, кстати, и плохо, когда женщина становится знаменита тем, что предназначено для мужчин. Эта Семирамида, наверное, походила на какого-нибудь грубого злобного воина. Твое же оружие — это красота, обаяние, изысканность, ум. Была только одна царица, которая пока что превзошла тебя, — это египетская царица Клеопатра, которую любили Цезарь и Антоний, твой предок.
