Виолен Ванойк - Мессалина

— Раз уж ты передо мной, говори все, что знаешь, — ответил Клавдий.

— Это всего лишь слухи, но осторожности ради не следует ими пренебрегать, если любишь своего императора и желаешь ему долгого и благополучного правления. Азиатик поехал в Байи не для того, чтобы отдохнуть, как можно было бы предположить, но чтобы заключить сделки с богатыми греческими торговцами из Неаполя. Он предусмотрительно не стал делать это в Риме, чтобы не вызывать у людей удивление, поскольку он отнюдь не нуждающийся человек, как раз наоборот. Похоже, он готовится отбыть в Германию, и можно опасаться, что золото, полученное в Кампании, будет пущено на подкуп германских легионов и на поднятие их против императора. Кстати, предположение это подтвердили мне и другие слухи, исходящие от Поппеи. Тебе известно, что эта властолюбивая и бессовестная женщина — любовница Азиатика.

— Я слышал, что они были в ссоре.

— Совершенно верно. Едва Поппея отдалилась от Азиатика, как он помчался в Галлию, а потом в Германию. И как только вернулся, она помирилась с ним. Из чего я заключил, что она уже давно подстрекала его к мятежу, напоминала об убийстве Калигулы, хотела сделать из него нового Брута, а потом и цезаря, ведь если ты будешь убит, как Калигула, он, Азиатик, при поддержке германских легионов взойдет на трон. Он поначалу увиливал, не смея решиться на столь рискованные шаги, и тогда она прогнала его с глаз долой, что и побудило его к действиям. Когда он вернулся в Рим с радужными надеждами, она вновь сблизилась с ним. Теперь я боюсь, как бы по наущению этой женщины он не попытался сыграть последний акт этой трагедии. Остается гадать, кому уготована горькая участь — ему или тебе, цезарь.

Оставив колебания, Клавдий, потрясенный столькими совпадениями, вызвал к себе префекта претория и приказал арестовать Азиатика на его вилле в Байях и доставить в Рим. В течение следующих дней Мессалина прилагала усилия, чтобы не дать страхам Клавдия угаснуть. Когда гонец явился сообщить, что префект с арестованным прибыли, Клавдий распорядился проводить их в его личные покои, чтобы не посвящать в дело сенат. Император по совету Мессалины спешно собрал нечто вроде узкого состава суда: он просто-напросто пригласил Публия Свиллия, пожелавшего предъявить обвинение, Вителлия, консула и давнего друга Азиатика, и саму Мессалину, захотевшую присутствовать на суде, дабы показать Азиатику, что от нее зависит, осудят его или оправдают. Она решила, что, если он смирится, она упросит Клавдия признать его невиновным. Вителлий, учитывая его отношения с Азиатиком, присутствовал как гарант беспристрастности; Мессалина имела над ним достаточно власти, чтобы управлять его поведением и, в зависимости от хода дела, повернуть его во благо для арестованного или же во вред ему.

Увидев Валерия, державшегося прямо и даже высокомерно, Мессалина вновь почувствовала учащенное биение сердца, однако постаралась ни лицом, ни движениями не выдать своего волнения.

— Так за какое же преступление меня привели к тебе, цезарь? — сразу пошел в наступление Азиатик.

— А ты не догадываешься? — проговорил Публий Свиллий, стоявший перед ним, в то время как Вителлий сидел рядом с Клавдием.

— Скажи мне, Свиллий. Кажется, ты здесь мой обвинитель?

— Ты отрицаешь, что собирался отправиться в Виенну?

— Для чего же мне это отрицать? Там живут мои родственники, с этим городом меня многое связывает. Нельзя же вменять мне в вину то, что я иногда наведываюсь в родные места.

— Конечно, нет, Валерий. Но ты ведь родился не в Германии. А нам известно, что ты ездишь туда, разумеется, не на прогулку, поскольку берега Рейна — это не берега Клитумна и не Кефисия, туда не едут ради удовольствия покупаться. Там ты наносишь визиты не в семью, а в легионы, если только вся твоя семья вдруг не поступила на военную службу.

— Я бываю у старых боевых друзей и помогаю им из своих средств. Что в этом плохого?

— И ты не боишься, что солдаты неверно истолкуют смысл твоих даров? Ведь подобная щедрость встречается нечасто.

— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, Свиллий.

— Раз уж мне нужно выразиться яснее, то я обвиняю тебя перед цезарем в разложении германских легионов с целью подчинить их своим замыслам путем щедрых подарков и проституции. Ты унизил свой пол, чтобы привлечь на свою сторону некоторых трибунов, которых тебе не удалось купить. Ты прелюбодействовал с Поппеей, которая не только твоя любовница, но и сообщница.

Азиатик, вскинув голову, воскликнул:

— Спроси у своих сыновей, Свиллий, они подтвердят тебе, что я мужчина. И хотя правда то, что я люблю Поппею, я слишком уважаю ее, чтобы порочить…

— Так ты признаешь, что имел любовную связь с Поппеей, женой Сципиона? — перебил его Публий Свиллий.

— Я признаю, но не испытываю от этого никакой гордости. Да, я люблю Поппею, и, если бы она согласилась оставить мужа, я тотчас женился бы на ней. Разве любить — это преступление? Божественный Клавдий, твой суд хотят ввести в заблуждение, обвиняя меня так несправедливо. Разве ты забыл, что я был любимцем твоей матери Антонии? Неужели ты веришь, что эта женщина, добродетель и здравомыслие которой славил весь Рим, могла покровительствовать клятвопреступнику и лицемеру? Разве я когда-нибудь бежал от опасностей, разве отказывался выступить в поход ради великой славы Рима? Не я ли добровольцем отправился с тобой в Британию?

Эти последние слова, искренность его защитительной речи тронули и Клавдия, и саму Мессалину. Ее охватило сильное волнение оттого, что она находила Валерия еще более великолепным теперь, когда в голосе его ощущалась тоска человека, который понял, что люди, сидящие перед ним, хотят его гибели. Не скажи он о своей любви к Поппее, не заяви, что готов сделать ее своей женой, — и она постаралась бы его спасти. Но эти злосчастные слова решили его участь. Она бросила долгий взгляд на Вителлия и, боясь расчувствоваться, вышла из зала.

Публий Свиллий, поняв, что Клавдий склонен признать Азиатика невиновным, выступил энергично, с напором: он припомнил Азиатику его двусмысленное поведение во время убийства Калигулы, тайные властолюбивые стремления, при этом подыскивал такие доводы, которые могли убедить Клавдия в его виновности. Едва он закончил говорить, не дав обвиняемому времени для ответа, как поднялся Вителлий. Лицо его было залито слезами, повернувшись к Клавдию, он дрожащим голосом сказал:

— Позволь мне, цезарь, выступить в защиту Валерия. Он один из моих самых давних и самых близких друзей. Он пробудил благоговейное воспоминание об августейшей матери твоей, Антонии. Я с большим правом, чем кто бы то ни было, могу подтвердить его слова и заверить вас, что она относилась к нему с огромным уважением, ведь мы оба постоянно присутствовали при ее дворе. Надо ли еще, цезарь, напоминать тебе обо всех заслугах, которые Азиатик имеет перед империей и фамилией Августа? И кто, как не ты, божественный Клавдий, своими глазами наблюдал подвиги Азиатика во время твоего славного похода против британцев? Ах, цезарь! Подумай, подумай обо всем этом! Столькими благими делами он заслужил твое снисхождение. Я признаю серьезность обвинений и понимаю твое намерение осудить его на позор, сбросив с Тарпейской скалы, ибо преступление его кажется непростительным. Вот почему я умоляю тебя оказать ему милость, ту милость, которая почти стала правом для людей знатного происхождения: да, цезарь, предоставь ему, по крайней мере, возможность избрать ту смерть, какую он пожелает. Пусть он совершенно свободно вернется домой и положит конец своим дням так, как более всего достойно великого римлянина: пронзит себя кинжалом, уморит голодом или вскроет себе вены. Прощай, Азиатик, друг мой, никто здесь не сомневается в твоем мужестве и каждый сможет позавидовать величию твоей души.