Людмила Третьякова - Дамы и господа
Примечательно, что при деспотических замашках матушки все барышни Полторацкие вышли замуж по любви. Например, одна из дочерей Агафоклеи Александровны Елизавета пять лет дожидалась разрешения матери жениха на брак: будущая невестка казалась ей — и справедливо! — не слишком родовитой.
Зная, что мать любит настоять на своем, и желая обезопасить себя от возможных осложнений в выборе жениха, девицы Полторацкие иной раз пускались на хитрость. Присмотрев себе суженого, заводили с матерью разговор, отзываясь о нем с насмешкой и пренебрежением:
— Ох уж, этот N., маменька — сущий медведь. И зачем только вы его к нам пригласили? Ни обращения не знает, ни танцев, молчит себе, будто воды в рот набрал.
— А вам вертопрахов подавай, чтобы ваше приданое за картами тут же и растрясли, — отзывалась из шелковых подушек дальновидная мать. — Мне так, напротив, N. по душе. Умен, не болтун, нрава спокойного — чего еще надо-то? Третьего дня из Твери родня наша дальняя приезжала, так говорила, что он у нас из-за тебя только и бывает.
— Очень нужно…
— Вот и нужно! В девках хочешь остаться? У нас в округе-то женихов негусто. Столичного же к себе не пущу — обдерет как липку, да и был таков. Ты слышишь ли, что мать говорит?
— Лучше в девках остаться.
— Ах, дура! Ну, смотри же у меня, коли N. не будет тобою привечен: взглядом ли, разговором… Понятно тебе?
Для полноты картины всхлипнув, влюбленная дочка с покорностью отвечала:
— Воля ваша, маменька. Разве я вас ослушаться осмелюсь? Как скажете, так и будет.
* * *Знаменитая Анна Петровна Керн, пушкинское «чудное мгновенье», была дочерью одного из сыновей Полторацкой — Петра Марковича. В своих воспоминаниях она оставила несколько живых картинок огромного дома в Грузинах и дополнила портрет его знаменитой хозяйки.
Будучи совсем маленькой девочкой, Анна испытывала к своей бабушке те же чувства, что и другие, — страх и восхищение. Однако эта кроха уже понимала, что бабушка — личность совершенно особенная, ни на кого не похожая. «Это была замечательная женщина», — писала она.
Кто-то из обитателей дома рассказал Анне то, что она сама помнить не могла. Родившись ребенком весьма крикливым, она этим очень раздражала своего отца. Бабушка, желая дать ему поспать ночью, подошла к колыбели (это было еще до несчастья с экипажем) и взяла малютку на руки. Выйдя на крыльцо дома, она поскользнулась, выронила новорожденную из рук и сама упала на нее, едва не придавив. Кто знает, не с этого ли случая началась особая бабушкина любовь к Анне…
Когда девочка стала подрастать, Агафоклея Александровна посылала за Анной карету, девочку привозили к ней, она забиралась на бабушкину кровать, та рассказывала ей всякие истории, угощала дорогими конфетами из бонбоньерки, обтянутой шелком, и совала в карманы платьица девочки скомканные ассигнации.
«Я этими подарками несколько возмущалась и все относила маменьке. Мне стыдно было принимать деньги, как будто я была нищая, — вспоминала Керн о бабушкиных затеях. — Раз она спросила у меня, что я хочу: куклу или деревню? Из гордости я попросила куклу и отказалась от деревни. Она, разумеется, дала бы мне деревню».
Не раз Анна становилась свидетелем головомоек, которые бабушка устраивала своим сыновьям. Она осыпала их проклятьями и называла Пугачевыми.
Особенно доставалось отцу Анны, Петру Марковичу. И было за что. Получив от матери большое наследство — деньги, имение, 700 душ крепостных, он имел страсть пускаться в коммерческие предприятия, которые неизменно кончались крахом.
Жалея свою кроткую невестку и внучат, бабушка возмещала понесенные убытки, но через какое-то время совершалась новая губительная сделка, или, как тогда говорили, «спекуляция».
Жертвой бесконечной вереницы отцовских чудачеств в конце концов оказалась и Анна, все приданое которой пропало, как она деликатно выражалась, «по неаккуратности» отца.
Забегая вперед, скажем, что, опасаясь за будущность детей своего добрейшего, прекрасного характера, непутевого сына, Агафоклея Александровна перед смертью завещала каждому из детей Петра Марковича весьма значительное состояние.
Правда, по милости своих родных Анна Петровна не воспользовалась им и полвека жизни провела в отчаянной нужде.
Керн писала, свидетельницей какой ужасной сцены стала, когда Полторацкая узнала, что из-за очередной «спекуляции» сын пустил по ветру деревню со 150 душами крепостных. Вызванный в Грузины для объяснения с матерью Петр Маркович в качестве громоотвода взял с собой жену и дочку.
«Когда он входил к ней, ее чесали, — живописала встречу проштрафившегося сына с грозной мамашей Анна. — Она вскочила. Седые ее волосы стали дыбом, она страшно закричала, изрекла несколько проклятий и выгнала…» Девочке со страху сделалось плохо. К ней пригласили врача.
Полторацкий, зная, что мать отходчива, пошел коротать время к камердинеру. Действительно, когда неудачливый коммерсант зашел, чтобы взять семейство и попрощаться, то бабушка потребовала, чтобы они остались у нее ночевать.
Наутро все встретились у бабушкиной кровати. Агафоклея Александровна поцеловалась с сыном и сказала: «Слышал ли ты, какие нонче браки бывают. Известный нам Львов женился на своей двоюродной сестре, имея десятерых детей от первой жены!!»
«Разговор продолжался весьма дружески, — заключала Анна Петровна, — и о ссоре помину не было».
Понятно, что, когда пришел срок Полторацкой подумать, кто после ее кончины будет наследовать Грузины, о невезучем отце Анны она даже не вспомнила.
Имение в конце концов получил генерал-лейтенант Константин Маркович Полторацкий, сын любимый, действительно достойнейший, которым мать по праву могла гордиться.
* * *Звезды над головой Константина Полторацкого сходились так, что всякий раз он оказывался в нужном месте и в нужный час — там, где свершалась история Отечества.
Девятнадцатилетний поручик Семеновского полка Константин Маркович одну из мартовских ночей 1801 года провел у спальни, где лежало тело Павла I. Он не принимал участия в убийстве государя, но так уж получилось, что ему пришлось в тот день быть в карауле.
Поняв, что присутствует при смене высшей власти, он безоговорочно стал на сторону будущего императора Александра I: «Я обожал великого князя и был счастлив его воцарением».
Первые минуты нового царствования… Лишь спустя полвека Полторацкий расскажет о них в своих записках. Никто, даже строгая маменька в тверской тиши, куда он еженедельно был обязан отписывать о своей петербургской службе, не узнает, что было пережито им той ночью. Оказалось, что твердости и хладнокровия молодому офицеру понадобилось предостаточно: столкновение с женой только что убитого Павла I было выдержать труднее, чем скрестить шпаги с полдюжиной вооруженных людей.
