Кэролли Эриксон - Тайный дневник Марии-Антуанетты
Надеюсь, что смогу заснуть нынешней ночью. Когда я пишу эти слова, до меня доносится слитный гул – это войска возвращаются в Париж и в свои казармы в Рамбулье, находящиеся в двадцати пяти милях отсюда.
6 октября 1789 года.
Сегодня на рассвете меня разбудил глухой шум, который становился все громче и громче, пока не превратился в жуткую какофонию из испуганных криков, яростных воплей и топота множества ног.
– Ваше величество! Ваше величество! Вставайте! Спасайтесь! Уходите отсюда как можно быстрее!
В комнату вбежала моя фрейлина, мадам Тибо. На ней по-прежнему было платье, в котором она была вчера вечером, и я поняла, что она не ложилась, а несла караул у моих дверей.
В открытую дверь мне была видна соседняя зала. Там стояли Эрик и несколько гвардейцев короля. Они охраняли наружную дверь. Внезапно я услышала громкие, сильные удары. Кто-то пытался выломать дверь.
Я услышала мушкетный выстрел, а потом женские голоса, истошно вопившие:
– Где шлюха? Нам нужна австрийская шлюха!
Голоса начали скандировать:
– Шлюха! Шлюха! Шлюха! Где австрийская шлюха?
Сердце готово было выскочить у меня из груди. Дрожащими руками я поспешно натянула верхнюю юбку, которую протягивала мне мадам Тибо, и схватилась за платье. Дверь распахнулась, и я увидела, как Эрик и гвардейцы бросились вперед, пытаясь остановить нападавших и своими телами забаррикадировать дверь.
То, что я увидела потом, навсегда сохранится в моей памяти. Это невозможно описать. У меня до сих пор дрожат руки, но я стараюсь удержать перо.
Огромный мужчина, одетый в черное с головы до ног, вломился в комнату. В руках он держал гигантский топор, лезвие которого было обагрено кровью. Он взмахнул им и начисто снес голову одному из солдат.
– Головорез! Головорез!
В дверной проем хлынули какие-то люди, и я услышала, как Эрик закричал:
– Спасайте королеву! Они хотят убить королеву!
Топор взлетел в воздух во второй раз, и я воскликнула:
– Эрик!
Я не могла двинуться с места и стояла, как завороженная. Меня охватил такой ужас, что я едва не задохнулась. Мадам Тибо потянула меня за рукав.
– Мадам, вам нужно уйти отсюда. Вспомните о своем супруге, о детях…
Она потащила меня за собой, спотыкаясь и поминутно оглядываясь. Мы выскользнули в дальнюю дверь и побежали по коридору, который соединял мою спальню со спальней Людовика. Об этом потайном проходе не знал никто, кроме нас двоих, да еще наиболее доверенных слуг и пажей, которые часто ночевали на скамейках в этом коридоре.
Я бежала, натыкаясь на стены и ничего не видя перед собой. В ушах стоял шум, доносившийся из моих апартаментов. Сердце разрывалось от боли и тоски. Мне хотелось вернуться, опуститься на колени рядом с телом Эрика и оплакать его. Ведь он так сильно любил меня, что, не колеблясь, отдал за меня жизнь в страшную минуту, когда это потребовалось. И когда-то, давным-давно, я тоже любила его.
Когда мы подбежали к двери, ведущей в апартаменты Людовика, она была заперта. Мы принялись стучать, крича от нетерпения и страха, и, наконец насмерть перепуганный Шамбертен приоткрыл дверь ровно на дюйм. Увидев нас, он сразу же распахнул ее. Как только мы оказались внутри, он с грохотом захлопнул за нами дверь, запер ее на засов и придвинул тяжелый гардероб.
Людовик в ночной рубашке, небритый, сидел у стола. Перед ним стояла тарелка с холодным мясом, но он к нему почти не притронулся. Он поднял глаза, когда я вошла в комнату, и сказал:
– Вчера вечером я сделал ошибку. Большую ошибку.
Он покачал головой и вновь опустил ее, глядя в стол.
Я вернулась к мадам Турсель, которая уверила меня, что с детьми все в порядке. «Слава Богу, они не видели того, что довелось увидеть мне», – подумала я. Я не стала никому и ничего рассказывать, но я слышала, как мадам Турсель живописала кошмарную сцену, разыгравшуюся в моих апартаментах, всем, кто находился в комнате Людовика.
Следующие несколько часов мы провели в страхе и ожидании. Мы забаррикадировали все двери, надеясь, что солдаты, которые вчера не вернулись в свои казармы, сумеют восстановить порядок. Время от времени до нас доносились мушкетные выстрелы, а внизу, на грязных каменных плитах двора, бесновалась толпа бунтовщиков. Их было много, очень много, они радостно кричали и распевали непристойные песни. У некоторых руки и лица были перепачканы кровью, а другие хвастались отрубленными руками и ногами, ужасными трофеями своей необузданной жестокости.
С содроганием я смотрела, как во двор вытащили труп одного из королевских гвардейцев. На моих глазах толпа набросилась на него и разорвала на куски. Дворец разграбили до основания, унеся из него все мало-мальски ценное. Чернь волокла во внутренний дворик золоченые тарелки и бокалы, отделанные драгоценными камнями чаши, отрезы дорогой ткани, драпировки, гардины и картины. Здесь все это богатство грузили на повозки, а солдаты и слуги молча взирали на это безобразие, не вмешиваясь и не делая попыток прекратить грабеж.
Примерно в час пополудни раздался громкий стук в дверь, ведущую в наружный коридор, и до нас долетел душераздирающий крик. Дверь открыли, и вбежала одна из моих горничных, молоденькая девушка лет восемнадцати. Она бросилась ко мне, плача и поддерживая окровавленную руку. Я забинтовала ей рану чистой тряпкой и обняла служанку, прижимая ее к себе, пока она немного не успокоилась.
– Ваше величество, – сумела пробормотать девушка, – это была Амели. Она ворвалась к нам с ножом и хотела убить…
– Успокойся. Она больше не сможет причинить тебе вреда.
Горничная снова зарыдала.
– Она сказала… она сказала нам… что убьет вас.
– Ты сама видишь, что я жива и невредима.
– Амели хвасталась, что это она открыла ворота и впустила банду убийц во дворец.
– Амели надолго запомнит сегодняшний день, ей есть о ком скорбеть. Сегодня убили ее мужа.
– О, я знаю. Она видела, как он умирал, и заявила, что рада этому.
– В таком случае его будут оплакивать дети, как и все мы. Он был хорошим человеком и преданным слугой.
Я постаралась не показать девушке, как потрясена и опечалена предательством Амели. Но потом, оставшись одна, я не смогла сдержать слез.
После полудня к нам явился Лафайет с сообщением, что он ведет переговоры с главарями бунтовщиков и что они согласны покинуть дворец после того, как Людовик выйдет на балкон и покажется собравшимся внизу людям.
– Не ходите туда, сир, – взмолился Шамбертен. – Они наверняка убьют вас.
– Мои подданные не причинят мне вреда.
В тот момент я восхищалась Людовиком, пусть даже притом думала, что он не понимает нависшей над нами опасности. Он приказал Лафайету объявить, что выйдет на балкон через полчаса, а пока попросил одного из камердинеров побрить и причесать его. У кого-то из придворных он одолжил бриджи, рубашку и сюртук, на лацкан которого приколол красно-бело-синюю кокарду. Пока он брился, я подошла, присела рядом и взяла его за руку. Король улыбнулся мне. Когда он наконец приобрел презентабельный вид, то встал, и поклонился ко мне и прошептал на ухо:
