Михаил Щукин - Конокрад и гимназистка
Теперь можно было подбираться к окнам.
Вася-Конь спрыгнул с крыши, рывком пересек ограду и оказался возле крайнего окна, но когда заглянул, ничего не увидел: окно было плотно зашторено старой шалью. Перебежал к следующему — такая же картина. Все три окна были завешены, да так тщательно, что даже малой щелочки нигде не осталось. Тогда он перебрался на крыльцо, потянул на себя дверь, но она не колыхнулась, потому как изнутри была заперта.
Но в доме кто-то присутствовал — это Вася-Конь нутром чувствовал. Как всегда, он надеялся только на самого себя и ни капли не пожалел о том, что отговорил Сергея Ипполитовича ехать в Малое Кривощеково, хотя тот даже порывался вернуться в контору, чтобы взять свой револьвер. Нет, такие помощники в опасном деле — лишь досадная помеха, даже если они и с револьвером. Сам Вася-Конь никакого оружия, кроме ножа, никогда с собой не брал.
Он обогнул крыльцо, прошел вдоль глухой стены и вернулся обратно — старый дом стоял, будто крепость, и проникнуть в него без шума было никак невозможно. Но Вася-Конь шума никогда не любил, предпочитая действовать неслышно и осторожно, поэтому не терял надежды, еще и еще раз оглядывая дом. Добрался до сеней, поднял голову и молча ахнул — да вот же! Маленькое оконце подслеповато глядело на него грязным, мутным стеклом. Разогнуть ржавые гвозди и осторожно вытащить его было делом одной минуты.
Теперь оставалось главное — пролезть. Вася-Конь скинул с себя полушубок, поддевку, шапку — остался в одной рубахе. До крови обдирая плечи, он все-таки протиснулся в узкий лаз и оказался в сенях. Постоял, оглядываясь, привыкая к полутьме, затем продвинулся к входной двери, прислушался. За дверью не было никаких звуков. Взялся за железную скобу, осторожно потянул на себя. Дверь неслышно открылась.
Он вошел в дом как раз в тот момент, когда Демьян Савостин, донельзя напуганный неожиданным обмороком нежной и чувствительной мельниковой дочки, пытался привести ее в чувство — лил ей на голову воду из деревянного ковшика. Он стоял спиной к двери и не видел, как она открылась, не услышал беззвучных шагов Васи-Коня и успел лишь вздрогнуть от неожиданности, когда рука его с ковшом взметнулась вверх, а в следующее мгновение он уже безвольно валился на пол, захлебнувшись от дикой боли — ему будто разом ноги переломили.
Цепкие пальцы сомкнулись железным полукольцом на горле, придушили, после чуть обмякли, давая возможность со всхлипом вздохнуть, снова сжались, и незнакомый голос тихо предупредил:
— Молчи, если жить хочешь.
Жить Демьян Савостин очень хотел. Молчал, перемогая рвущую в ногах боль, даже попытался согласно кивнуть головой. Пальцы на шее совсем разомкнулись, будто высочайшее разрешение выдали — дыши. Раскрытым ртом Демьян хлебнул воздуха и зашелся в судорожном кашле.
Вася-Конь кинулся к Тонечке, ножом распластнул веревку, стал разматывать ее, обмирая от вида безвольно опущенной на грудь головы и совершенно белых щек, словно присыпанных мелкой известкой.
— Ты, парень, не суетись, оставь веревку. И барышню не тревожь лишний раз — сама оклемается. Тихо-о-нечко поворачиваемся, тихо-о-нечко…
Вася-Конь, падая вправо, резко крутнулся на одном месте, готовый вытянуться в прыжке, но не успел. Выстрел в тесном пространстве грохнул по-особенному оглушительно, и чуть приоткрытая входная дверь медленно распахнулась настежь. Вася-Конь споткнулся, хватаясь рукой за правую ногу, — по ней будто палкой ударили с размаху, — и сразу ощутил под пальцами теплую, липкую кровь. Поднял голову. Темный зрачок револьверного ствола неподвижно смотрел ему прямо в лоб. Топорща пшеничные усы, оскаливая желтоватые зубы, Гречман твердо стоял на широко расставленных ногах, и сапоги у него были столь яростно начищены, что на них играли зеркальные отблески. В полной своей красе возвышался полицмейстер над раненым противником.
— Ваше благородие, ваше благородие, — заскулил Демьян, тяжело поднимаясь с пола, — он мне, гад, ноги покалечил…
— А ты не зевай! Парень он аховый и дерется отменно, любо-дорого смотреть, как дерется. Правда, нынче оплошка вышла… Жаль. Вяжи его, только хорошенько вяжи, чтоб не выкрутился. И ногу тряпкой замотай, он мне в здравии нужен. Да шевелись ты, охать после будешь.
Прихрамывая, морщась от боли, Демьян разыскал в углу веревку, подошел к Васе-Коню, потянул его за руку и вдруг перегнулся, будто его переломили в пояснице, отлетел безвольным кулем и рухнул прямо на Гречмана. Но тот устоял, качнувшись, отшвырнул от себя Демьяна, и еще один выстрел наполнил дом грохотом. Вася-Конь рухнул и ничком распластался на полу.
Гречман сам скрутил Васе-Коню руки за спиной, сорвал с окна занавеску, перемотал раненую ногу, переступил через него, будто через колоду, и поднял нож, валявшийся возле стула. Взглянул на Тонечку, которая все еще не пришла в себя, прислушался — дышит. Разглядывая узкий, кривой нож с удобной, старательно выточенной деревянной ручкой, он простучал сапогами к Демьяну. Тот успел доползти до стены и теперь пытался сесть, елозя по полу ногами. На глаза ему из расцарапанного лба густо капала кровь, и он ничего не увидел: ни резкого взмаха руки Гречмана, ни блеска стального лезвия, ни оскаленных зубов под пшеничными усами — нож вошел ему точно в сердце.
Видит бог — не собирался господин полицмейстер лишать жизни своего верного и по-собачьи преданного слугу. Но обстоятельства так сложились, что мгновенно родился план, в котором мертвому Демьяну Савостину предстояло сыграть свою роль. Нож, принадлежавший Васе-Коню, торчал теперь в груди мирного обывателя, убийца в жестокой схватке со стрельбой был обезврежен, а пособница его, милая гимназисточка — вот ужас-то! — также была задержана на месте преступления и препровождена в полицию, где долго испытывала терпение служивых чинов, симулируя обморок.
Все складывалось таким образом, что лучше и не надо. А уж выколотить из конокрада нужное признание и найти все-таки неизвестного до сих пор мерзавца, который порушил прежнюю спокойную жизнь, а заодно и загнать в угол строптивого мельника — это, как говорится, дело ловкости.
Гречман достал папиросы, закурил, ломая спички, и вышел на улицу. Постоял на крыльце, переводя дух, негромко, со злобой выговорил:
— Вот теперь поглядим, сволочь, — кто кого повалит!
И крепко сжатым кулаком погрозил своему невидимому врагу.
Глава 6
ТЫ ПЕЛА ДО ЗАРИ
Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна — любовь, что нет любви иной.
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
