Небо помнить будет (СИ) - Елена Грановская
Прошло несколько секунд. Кнут сверху смотрел на Дюмеля, возвышаясь над ним, нависая своим телом, и шумно, нервно дышал. Он чего-то ждал от него, Констана. Но что же… Что…
Дюмель немного отвел взгляд в сторону: глаза болели, увлажнились — он не моргал, слизистая стала сухой, картинка дрожала.
— Сопротивляйся! Ну! Почему ты не сопротивляешься! — Озлобленно выплюнул Кнут ему в лицо.
У Констана едва уловимо дрогнули губы.
Брюннер выдавил отчаянный короткий стон и со всей силы отвесил Дюмелю звонкую, больную пощечину.
Голова дернулась в сторону. Щека стремительно наливалась румянцем. Глаза смотрели в одну точку перед собой. В них собрались готовые скатиться слезинки.
Нет, Брюннер не дождется. Не увидит боль жертвы, потому что та еще не сломлена.
Ни единая слеза не упала на подушку.
Тяжело дыша от поражения, Брюннер слез с кровати и бессильно прислонился к столу. Повернувшись в сторону горевшей лампы, он остервенело, широким замахом руки столкнул ее на пол. Стекло звонко раскрошилось на мелкие осколки. Комната вмиг погрузилась в темноту с серыми тенями-силуэтами. Через мгновение послышался топот ног по комнате: темный, сгорбленный, пошатывающийся силуэт немца устремился в сторону двери. Еще через секунду она распахнулась, в ее проеме на недолгое время показался Кнут, а затем дверь с шумом захлопнулась.
Дождь за окном продолжал лить, барабаня по стеклу. Вскоре в комнату проник свет от мотоциклетной фары. Громко заурчал мотор. Световой луч, ненадолго прорезавший сумрак комнаты, вновь покинул ее. Рык удалялся. Брюннер выезжал из сада.
Констан продолжал лежать на постели и смотреть вверх. Щека горела. Он не поднял руку и не притронулся к ней.
Он позволил себе вздохнуть. Дыхание сорвалось и дрогнуло. В груди еще щемило.
Глава 16
Февраль 1943 г.
Всему на земле выпадает свой черед в отведенное время.
Единожды или циклично, но совершается тогда, когда должно. Когда запланировано. Как заложено судьбой, которая есть Бог.
Он создал небо, землю, животных, людей в определенный день, друг за другом, по порядку. Почему человек, лучшее Его творение, ступило на землю грешную последним, вместе с другими живыми существами? Чтобы впитать в себя безгреховную естественность, воссозданную ранее — этот дар; не омрачить, не осквернить раньше положенного почву и воды своими проступками, своей завистью и злобой?
Поставить человека по образу и подобию Своему.
И вручить ему комок внутренних сплетений, названных впоследствии чувствами.
И поместить его в творение Свое.
И наблюдать за жизнью сотворения. Его становления. Возвышения. Падения.
Пал бы мир скоро, если человек сошел бы на твердь первее разлившихся рек, щебечущих птиц, стремительных рыб? Почернела бы суша, сошел бы с небес грязный дождь, испили бы живые существа яда — успел бы человек за пять дней ступить дорогой, указанной дьяволом, изменив Создателю своему?
Ничтожно мало времени, по сравнению с вечностью, потребовалось змию внушить Еве вкусить плод райского древа. Всего месяц потребовался орлу Вермахта выклевать французскую независимость, не оставив и крохи.
Есть ли у неба отдых? Может ли оно не править каждое мгновение, каждую долю секунды жалкого человеческого существования? Если плохое случается, значит ли, что ангелы и Господь лишь на миг переглянулись друг с другом, а в это время на земле прошли недели, месяцы, годы потерь, лишений?..
Сил терпеть уже нет.
Надежда растаяла и превратилась в призрачный фантом, который лишь намекает о себе с конфронтационных газетных полос, запрещенных к печатанию и распространению на оккупированной Франции. Но эти страницы однако в пасмурный день, поднимаемые ветряными порывами, летают над площадями и скверами, падают в грязные лужи или мокрый снег и тают, намокая, прощаясь с французами, будто призывая не верить понапрасну в лучшую жизнь еще минимум год, а то и два.
Орлы и свастики, знамена и строевые шаги. Темные ленты, алая пестрота. Опасно холодная оружейная сталь.
Душно. Нечем дышать. Свободы не хватает. Хотя бы глотка.
Нет уверенности в завтрашнем дне. Уповать не на кого.
Отвернуться от Бога? Легко. Почему? Он не пожалел родных, убитых на фронте. Но ведь Бог есть Судьба? Я не готов смириться с этим.
Небо отвернулось. На миг. На два. Три.
Святые заступнические лики смотрят друг другу в глаза.
И не видят, что творится ниже небесных сводов. Там, на земле.
Слишком долго их молчание со Всевышним.
* * *
Влажные, горячие ладони, в них скользил ключ от квартиры. Бумага режет, шершавая, переработанная. Пальцы утопают в тепле одежды. Снимки, холодные, пахнущие стариной, остужают руки. Всё заветное — новое, старое, неизвестное, ожидаемое. Столько осязаний. Гладкий, махровый, плюшевый, ситцевый, картонный, железный… Всё — в одних руках. Вместе. Рядом. Чувствовать, чтобы знать: тот, кого хочешь видеть рядом, здесь. Если даже его нет.
Асфальт. Горячий. Жгучий. Камень режет, оставляет на ладонях ранки. В них проникает грязь — выставленные вперед руки, чтобы не упасть лицом на землю, не хотят держать тело. Вся эта пыль, пот, ссадины — ничто: вот его пиджак, воротник. Кожа. Шея покрыта молодой, но уже острой щетиной. И — кровь. Повсюду: где ни прикоснись, руки блестят в полыхающем зареве. Кровавые следы на одежде там, где их не должно быть. Руки… Где — руки? От них осталось только слово: нечто черное, грязное, израненное, с чужой и собственной кровью.
Прошло полгода.
И ничего.
Никого.
Ниоткуда.
Он один.
Все, кого он любит и любил, оставили его. Не по их вине.
По его.
Так ли?
Элен.
Нет вестей. Ни скорбных. Ни обнадеживающих. Да и откуда? Он не знает людей, у кого можно было спросить о ней. Опасно предпринимать поиски тех, кто заступается за несчастных, противоборствует германской силе: повсюду предатели, изменники — сдадут фашистам. И уж в этот раз его точно вычеркнут из жизни. Сколько ему везло… Когда-то череда невероятных спасений должна прерваться. Это может быть и следующий случай.
Элен будто не стало. Даже исчез ее дух из квартиры.
Квартира… Ее дом. Их — с Лексеном — дом.
Он уже не бывал там. Зачем. Ради чего. Ради кого.
Их вещи, те, что сумел вынести, сохранить, он берег как самые ценные талисманы на свете: так берегут память о потомках, их великих поступках. Он прикасался к ним — и щипало глаза, болело горло. Он вспоминал о семье Бруно — щемило сердце. Он видел их — душу снедала тоска и безысходное бессилие.
Элен исчезла. Эта связующая нить, этот мостик к прошлой жизни.
Он не хотел думать,
