Густав Даниловский - Мария Магдалина
Но Мария порывисто отстранила его.
– Не притрагивайся ко мне, – торопливо проговорила она. – Разве вы не видите, что это не мои раны, а моего возлюбленного учителя, что это струится не моя, а его сладостная кровь. – И глаза ее стали тихими, ясными, а лицо бесконечно блаженным.
При этих словах все обомлели.
Никодим стоял с минуту в оцепенении, потом вдруг побледнел, бросился на колени и, протягивая руки в небу, воскликнул с воодушевлением:
– Воистину она говорит правду! Это святая женщина! Точь-в-точь такие раны были у него, когда мы его сняли с креста.
Ученики же, потрясенные зрелищем, пали ниц.
Мария равнодушно посмотрела на них, повернулась и пошла дальше.
Она была уже довольно далеко, когда ученики встали и нерешительно, с трепетом испуга, осмелились взглянуть на изменившееся лицо диакона.
Несколько минут длилось торжественное молчание. Наконец Никодим очнулся от своей глубокой задумчивости, развел руками, показывая, что не знает, что ему предпринять, и проговорил:
– Что теперь делать? Не подобает ведь, чтоб эта святая кровь проливалась по дорогам, по которым ходят люди.
– Мы переждем в Энегдале, может быть, это пройдет, – высказался Тимофей.
– Предположим, что и так, – этого ведь действительно не было прежде, когда мы ее нашли, – но что сейчас пока делать?
– Я заметил тогда, – заявил наблюдательный грек, – на ее ногах какие-то огненные знаки, но они были тогда сухие. Это, наверное, Селена, которая заставляет лунатиков бродить по ночам, открыла ее раны.
– Возможно, но как же нам оставить здесь эту кровь, где ее могут святотатственно попрать безбожные люди и осквернить бродящие шакалы?
– Засыпать, – помолчав немного, посоветовал находчивый Стефан.
– Пожалуй, твой совет хорош, – согласился Никодим.
И все трое, набрав в полы песку, осторожно следовали за Марией и с благоговейным вниманием тщательно засыпали каждый ее кровавый след, чтоб не оставить его на поругание.
Глава тринадцатая
В Энегдале, в скромном домике ткача Натана, в отдельной горенке Мария пролежала три дня.
Никто не смел ее там тревожить, только Никодим заглядывал время от времени и видел, что поставленная ей там еда оставалась нетронутой, что она бредит, как в горячке, находясь все время в состоянии блаженного восторга.
На четвертый день ее раны присохли, а на следующий совсем зажили, Решено было отправиться в дальнейший путь. Благочестивый Натан и его семья просили, чтоб им разрешено было разрезать на куски окровавленную простыню, на которой лежала Мария, и раздать, как святой символ, среди верующих, но Никодим не чувствовал себя вправе принять решение в таком важном вопросе.
Он собственноручно сжег простыню, всыпал пепел от нее в новый, не бывший еще в употреблении кувшин и велел его глубоко закопать и покрыть большим, тяжелым камнем.
Две богобоязненные вдовы осторожно, стараясь не прикасаться к стигмам, обмыли тело Марии, расчесали ее спутанные волосы, умащая их оливковым маслом, сплели их в косы и оплели ими голову, точно золотой короной. Никодим привез для нее богатое шелковое темно-синее платье, густую вуаль на лицо и, считая, что ей не пристало идти пешком, нанял для нее мула.
К вечеру, обходя далеко кругом Иерусалим, где храмовое духовенство свирепствовало против христиан и пали мученическою смертью первые жертвы, они направились вдоль Иордана, перешли на другой берег реки через мост Сестер Иакона и повернули на восток, к Дамаску.
Никодим запретил ученикам разглашать, кто такая Мария.
Будучи горячим сторонником не признаваемого многими Павла, он понимал, как возрастет авторитет последнего, когда рядом с ним станет эта дева Христова – возлюбленная господня, со знамениями его ран на теле.
Опасаясь, чтоб противники апостола не отбили у него это сокровище, он, останавливаясь в домах верующих, выдавал ее за свою сестру Магдалину. Но ее изумительная красота, необычное поведение и знаки глубокого почета, какой невольно высказывали ей сам диакон и его ученики, заставляли всех думать, что это не простая благочестивая сестра, каких привыкли обычно видеть.
Ее любопытные, лишенные свойственной женщинам скромности, смело бросаемые взгляды, неумеренность в еде и питье и какое-то небрежное равнодушие к делам веры производили сильное, внушающее некоторую тревогу впечатление.
Молча, никого ни за что не благодаря, она садилась на мула и, не заботясь ни о диаконе, ни об учениках, точно они были ее слугами, покидала, ни с кем не прощаясь, гостеприимный кров.
В течение нескольких первых дней она не обмолвилась со своими спутниками ни одним словом. Они видели только, как по временам она поднимала вуаль и озиралась по выжженной солнцем, напоминавшей ей пустыню, Голонитской стране. Лишь когда они миновали эту убогую полосу Сирии, когда вдали показалась величественная вершина горы Гермон со сверкающим в долинах снегом, пологие скаты Антиливана и дивная, орошённая каналами долина за рекою Фарфаром, утопающая в зелени виноградников, оливковых рощ, персиковых и сливовых садов, – Мария точно очнулась от своей спячки.
Она ласковее посмотрела на Никодима и, глядя на его худощавый красивый профиль, промолвила:
– Ты сильно постарел.
А потом, окинув взглядом Стефана, прибавила:
– Это, должно быть, грек? Поет он песни?
– Поет гимны и покаянные псалмы, – ответил Никодим.
– Покаянные… Жалко! Помнишь Тимона, какие он знал красивые, приятные и веселые песенки! Как он услаждал ими пирушки! Я очень любила его слушать.
– Помню, – вздохнул диакон, немного смущенный тем, что их первый разговор сводится на малоблагочестивые темы.
– И ты тоже умел говорить горячо и увлекательно, хотя и не так, как Саул. Его гимны, когда он воспевал мою красоту, горели настоящим пламенем. В струнах его цитры был какой-то особенный трепет, – слушая его, заржало бы, как жеребец, даже вот это противное, бесполое создание, – она с горячностью хлопнула по шее мула.
Потом вдруг протянула вперед руки и воскликнула глубоким вибрирующим голосом:
– Ты слышишь, как дивно цветет эта роскошная страна? Я хотела б окунуться в эту зелень, порезвиться в этих садах, как когда-то. – И в сильном возбуждении глядя на Никодима блестящими глазами, она заговорила нервно и быстро – Вы насильно увели меня из пустыни. Не мой будет, а ваш грех – ваш, ваш! – Слова ее перешли почти в крик. – Вы ничего не знаете, что во мне происходит – и я сама тоже не знаю. Зачем вы взяли меня оттуда? Дай мне этот прут! – Она вырвала из рук Никодима ветку, которую он держал, и с диким, ожесточенным выражением на бледном лице стала хлестать мула, пока тот не понесся вскачь.
