Александр Дюма - Консьянс блаженный
Кирасир, почувствовав угрозу, проскользнувшую в словах гусара, сощурил глаза. Таким вот образом он давал понять свое недовольство.
— И ты полагаешь, — съязвил он, — что из-за хныканья твоей землячки я плюну на приказ и рискну просидеть целые сутки под замком на гауптвахте? Весьма благодарен!
— А с каких это пор солдат не готов рискнуть этим, ради того чтобы сделать доброе дело для приятеля?
— Ради другой женщины — охотно, да это еще зависит от того, кáк попросит об услуге приятель.
— Почему так: для другой — охотно, а для этой — нет?
— Потому что она водит знакомство со слишком многими русскими и пруссаками, чтобы быть настоящей француженкой.
— Кирасир, друг мой, ты поймешь, что Мариетта настоящая француженка, как только узнаешь, что она невеста Консьянса и подруга Бастьена!
— Брось! Я в этом не настолько уверен, чтобы рисковать провести сутки на гауптвахте!
Верхняя губа Бастьена почти полностью скрылась за нижней губой.
— Кирасир, друг мой, — произнес он холодно, — если это утверждаю я, ты должен быть уверен в сказанном мною.
Кирасир прищурился так, будто он окривел:
— А если твоего ручательства недостаточно, гусар моего сердца, то что из этого последует?
— А вот что… Я сказал, что Мариетта пройдет в лазарет или же я утрачу свое честное имя. Значит, необходимо, чтобы она туда вошла или по доброй воле, или силой, поскольку я не хочу терять моего честного имени, вот и все!
— Твое имя!.. Не хочешь ли мне его назвать? Тогда в пять вечера я выкрикну его за крепостным валом достаточно громко, чтобы ты услышал его за несколько льё там, где ты окажешься?
— Пусть так, — согласился Бастьен, — в пять вечера, около Сен-Марселя… Тебе не придется кричать громко, поскольку я буду там раньше тебя, несмотря на то что ноги твои длиннее моих и сабля твоя длиннее, чем моя!
— О Боже мой! — воскликнула Мариетта, не в силах унять дрожь. — Бастьен, Бастьен, если я правильно понимаю, вы собираетесь драться из-за меня?
— Что же, моя маленькая Мариетта, — ответил Бастьен, пристально глядя на девушку, — случалось, люди дрались порой из-за мордашек, далеко не столь милых, как ваша…
— Я не хочу… я не хочу этого, Бастьен! Я сейчас же попрошу прощения у этого злобного кирасира и буду так его умолять, что он позволит мне пройти.
— «Э, нет, Лизетта, это портит манжеты», как говорим мы, гусары. Дело идет на лад, и надо его завершить.
— Но если он причинит вам зло по моей вине, Бастьен, я никогда себе этого не прощу!
— О, не беспокойтесь, Мариетта, над такой историйкой можно только посмеяться! Каблучники не так злы, как кажутся, и все это благополучно завершится бутылкой, выпитой за здоровье отца всех французов, Николá, как его называют эти идиоты! Так что предоставьте Жану Шодрону ходить взад-вперед перед лазаретом и пойдемте со мной.
— Как, мне уйти отсюда с вами? — удивилась Мариетта. — Так что, мне необходимо уйти?..
— На некоторое время несомненно, — заявил гусар.
— Но, Бастьен, — воскликнула Мариетта, — я не могу уйти, не повидав Консьянса! Вы же сами сказали, что я его увижу!
— Я сказал это и от своих слов не отказываюсь.
Он посмотрел на церковные часы.
— Каким же это образом? — спросила Мариетта.
— Очень даже простым, — ответил Бастьен, — ваша встреча состоится через полчаса.
— Так я увижу его?
— Да…
— О Бастьен, дорогой мой Бастьен!
— Только нужно отойти подальше, сесть на каменную скамью и немного мирно побеседовать.
— О, сколько хотите! — откликнулась Мариетта, усаживаясь рядом с Бастьеном. — Но через полчаса я увижу Консьянса?
— Теперь уже через двадцать пять минут, поскольку, после того как я дал вам обещание, прошло пять минут.
— И я увижу его несмотря на этого безжалостного кирасира?
— Несмотря на него.
— Объясните мне это, Бастьен.
— Все очень просто, Мариетта. Ведь не будет же он вечно стоять у дверей лазарета.
— Ах, понимаю. Через двадцать минут, в девять, вместо него встанет другой?
— Конечно, Мариетта. Ведь, по всей вероятности, сменяющий его часовой не такая злая тварь, как он, и новый часовой позволит нам то, в чем отказал этот цепной пес.
— А если и он нам откажет?
— Я, Мариетта, нашел способ сделать так, чтобы он нам не отказал.
— Какой способ?
— Увидите сами.
— Скоро?
— Через четверть часа, — ответил Бастьен, взглянув на те же часы.
— Боже мой, Боже мой, как же это долго — четверть часа!
— Ваша правда: когда не куришь и не пьешь, пятнадцать минут провести трудновато.
— Бастьен, друг мой, как я не подумала: ведь вы, быть может, еще в рот ничего не брали?
— Пропустил два-три стаканчика, и это все!
— А если я вам кое-что предложу?
— Ей-Богу, поскольку мне, быть может, придется часа два ждать у закрытых дверей, то я не стану отказываться, Мариетта.
— Так, пойдемте же скорей, — поторопила его девушка и повела в кабачок, находившийся в угловом доме. — Поспешим, Бастьен, ведь в нашем распоряжении не больше десяти минут.
— Ба, десять минут! — усмехнулся гусар. — За десять минут много всего можно сделать.
Бастьен вошел в кабачок и крикнул:
— Гарсон, бутылку вина, ломоть хлеба и два стакана!
— О, господин Бастьен, — заявила девушка, — я-то пить не буду!
— Бросьте, бросьте, я знаю, как вас заставить выпить.
— Ну и хитрец же вы, господин Бастьен.
— А это мы сейчас увидим.
Он взял бутылку, нацедил несколько капель вина в стакан Мариетты, свой же наполнил до краев.
— Неужели вы откажетесь выпить даже эти несколько капель? — не без удивления спросил он, взяв полный стакан.
— Даже эти несколько капель. Ведь вы, господин Бастьен, прекрасно знаете, что я пью только воду.
Бастьен поднял свой стакан:
— За здоровье Консьянса и с надеждой, что через пять минут вы его увидите!
— О, если так, то я не отказываюсь, — переменила решение Мариетта, — правда, я буду бояться, не закончится ли это бедой!
И бедняжка повторила, поднимая вслед за Бастьеном свой стакан:
— За здоровье Консьянса! И с надеждой увидеть его через пять минут!
— Да я и не сомневался, что вы выпьете! — сказал гусар, решительно атакуя ломоть хлеба, исчезающий прямо на глазах, и бутылку, через пять минут оказавшуюся совершенно пустой.
Прозвонило девять утра.
VI
О ТОМ, КАК МАРИЕТТА СДЕЛАЛА, НАКОНЕЦ, СТОЛЬ ТРУДНЫЕ ДЛЯ НЕЕ ПЯТНАДЦАТЬ ШАГОВ
Мариетта вслушивалась в дрожащий звон, как будто молоток, отзванивавший минуты, бил прямо в ее сердце; затем, когда угас последний отзвук, она воскликнула:
