Елена Арсеньева - Опальная красавица

Елизавета с ужасом озиралась по сторонам, пока Бревноголовый вел ее к высокому крыльцу красивого дома, где стоял плотный человек с лицом очень странным: лоб, нос, щеки у него были приплюснуты, словно вбиты ударом кулака, а подбородок и толстые губы выпячивались вперед. На большой голове сидел нечесаный рыжий парик, а на плечи был накинут засаленный шлафрок.

– Эта? – коротко спросил он, буравя Елизавету маленькими карими глазками, и ее похититель хрипло, взволнованно ответил:

– Эта, эта, господин.

– Хо-ро-шо... – раздельно проговорил человек в парике, небрежно махнул рукой – и Бревноголовый, кланяясь, попятился от Елизаветы.

Она испуганно обернулась, едва подавив желание схватить его за руку: хотя бы того, к кому привыкла – пусть ненавидя, но все-таки привыкла! – удержать рядом в этом страшном месте, но стоявший на крыльце сделал знак, после чего два солдата подхватили ее под руки и куда-то поволокли так быстро, что она и вскрикнуть не успела.

Каторжники лениво оборачивались, лениво глядели на нее, лениво распяливали рты в ухмылках. Один солдат, выпустив руку Елизаветы, торопливо снял засов с ближнего домишка. Отворилась дверь, и, словно из погреба, в котором несколько лет застаивалась вода, на Елизавету хлынула струя промозглого, спертого, гнилого воздуха, едва годного для дыхания. Словно бездонная пропасть раскрыла погибельный зев свой!

Сильный удар в спину бросил Елизавету вперед – и она лишилась сознания еще прежде, чем упала в эту осклизлую тьму.

В официальных бумагах место сие называлось красиво и пышно: Лесной дворец. Некогда принадлежало оно богатому вельможе, затем впавшему в монаршую немилость и полностью разоренному властями. Хозяин и его семья сгинули где-то в Тобольской губернии, а все его имущество, в том числе Лесной дворец и подворье, отошло в казну. С некоторых пор за ним прочно закрепилось иное наименование, вернее, прозвище: Жальник. Известно, что жальником, или скудельней, называется могила на окраине села, городка, а то и вовсе на росстанях, на перекрестке дорог, где черти хороводы водят, общая яма для самоубийц, безвестных бродяг, нищих, жертв заразных хворей, у коих нет родни или не на что похоронить более пристойно, – словом, место последнего упокоения всякого человеческого отребья. Вот и в этом Жальнике были свалены в одну кучу воры и убийцы, крепостные, ушедшие от помещиков, и дезертиры, фальшивомонетчики и рекруты в бегах. Лесной дворец стал острогом.

Острог сей был загадочный. Заполнив его лет десять назад, сюда почти перестали присылать новых узников: ну, одного-двух в год, словно приличия ради. Тех немногих, кому вышел срок заключения, освобождали и отправляли на все четыре стороны, а тех, кому приговором предусматривалось поселение, никуда не увозили, дозволяя селиться здесь же, в ближней деревеньке, брать в жены местных баб, обзаводиться детишками и хозяйством, а при желании и вакансией – возвращаться в острог часовыми или надсмотрщиками. Начальник тюрьмы, коего звали Тарас Семеныч Кравчук (он происходил из малороссов), в своем узилищном деле собаку съел и прекрасно знал, что долгие и мучительные годы заключения выжигают в душах людей всякое милосердие к себе подобным, а потому не сыскать стража злее и неусыпнее, чем бывший заключенный. На службе полагались форма, стол и какое-никакое жалованье, так что терять эти блага за здорово живешь, из-за такой малости, как жалость и милосердие к тварям человеческим, никто не хотел.

Тарас Семеныч, несмотря на свой неотесанный, грубый облик, имел самые изысканные потребности, в числе коих было пристрастие к хорошей пище. Обозы с дорогой едой, овощами, фруктами частенько приходили к воротам Жальника. Случалось, привозили провианта столь много, что пропадавшее добро по неистовым ценам отпускали в тюремной лавочке. Какова ни бедна и нища тюремная братия, деньги, порою и немалые, у нее водятся: и курынча, и сары [48]. Они нужны, чтобы откупить местечко с краю нар – самое удобное в камерной тесноте и духоте; отлынить от уборки параши; заплатить за должность водоноса или банщика, а самое милое дело – раздатчика хлеба; задобрить надзирателя, чтобы привел ночью в камеру мазиху, то есть бабу; в конце концов, на кон поставить! Так что тюремная лавочка торговала бойко, а начальнику – доход, а супруге его, тучной и важной Матрене Авдеевне, – непременная обновка.

Те узники, что давали себе труд заинтересоваться жизнью, текущей мимо их двухъярусных нар, порою замечали вот что. Никаких инспекций в Жальник сроду не нагрянывало, однако порою вольношатающихся по тюремному двору (весь Жальник был один большой тюремный двор, из коего не так просто убежать, если только у тебя нет крыльев) загоняли под замок, часовых ставили лицом к стене, а в ворота, которые по такому случаю отпирал сам Кравчук, входили какие-то одетые в черное люди. Во дворе они больше не появлялись, во всяком случае, их никто и никогда не видел, а о том, что гости отбыли восвояси, узнавали по прежним послаблениям: почти всем узникам разрешали прогулки, только, как всегда, запрещалось приближаться к изгороди – за попытку побега или за одно подозрение убивали на месте.

Несколько лет назад в Жальнике содержались и женщины; иные из них были определены на поселение в деревушке, где повыходили замуж, родили ребятишек. Но уж очень давно новых заключенных женского полу в Жальник не поступало, а потому появление неизвестной привлекло общее внимание. Обострялось это любопытство еще и тем, что с самого же начала ее намеревались заточить в подвал, исполняющий здесь роль карцера и в просторечии названный «Кравчукова мотня»: место наиболее суровых наказаний, коего как огня боялись даже самые отпетые узники. Оценить его свойства вновь прибывшая смогла с одного взгляда и одного вздоха, потому и грянулась беспамятная, едва перед нею распахнулись двери «Кравчуковой мотни»! Те, кому довелось зреть картину сию, пользовались теперь среди своих товарищей огромной популярностью: никому доселе не приводилось видеть испуга и растерянности на каменной роже Кравчука!

Бесчувственную женщину тотчас подняли и унесли в дровяной сарай, подальше от любопытных глаз, а затем, когда она пришла в себя, – в новое место ее жительства.

У выхода на черный двор, где находились конюшня, хлев и коровник, стоял небольшой деревянный домик с крошечными отверстиями вместо окон и толстой дубовой дверью, окованной железом, которая постоянно, и днем и ночью, запиралась двумя замками. В этом доме отныне и содержалась секретная узница, никем не видимая, кроме начальника тюрьмы: две ссыльные женки, исполнясь любопытства, вздумали было посмотреть в окошки, но их за это больно высекли.