Альбер Бланкэ - Война амазонок
– Ваш брак с Шарлоттой де Шеврез…
– Скорее, скорее!
– Невозможен.
Молодой принц вздрогнул и вне себя смотрел на старшего брата. Кондэ взял его за руку и с искреннею нежностью прижал к груди.
– Брат, это необходимо, если ты не хочешь быть посмешищем всей Франции и позором нашего рода.
Глава 3. Новый разрыв
Страшно разъярился принц Кондэ. В плане союза его брата с Шарлоттой он увидел умысел королевы, коадъютора и кардинала, чтобы опозорить дом Кондэ. Он поклялся в вечной ненависти к своим врагам.
Коадьютор совсем растерялся, когда до него дошла весть о разрыве предполагавшегося брака. Ему передали эту весть на все лады, и он увидел, что на нем хотят выместить все прошлые беды. Но он был слишком умен, чтобы долго оставаться в ложном положении. Сделав визит Гастону Орлеанскому, он пояснил ему, что, так как он имел честь помочь ему в исполнении всех его желаний, то есть в изгнании кардинала и освобождении принцев, он просит позволения удалиться от мира к прежним занятиям его звания – заботиться только о спасении своей души и паствы своей.
Гонди укрылся в архиерейском доме; по-видимому, он занимался только духовными делами, посещал бедных, больницы и монастыри, был окружен только духовными особами и для развлечения велел сделать на окне садок для птиц.
– И вы еще боялись его? – сказала однажды принцесса Монпансье мимоходом Бофору, – он свистит, чтобы заставить петь коноплянок. (Отсюда произошла пословица: «Siffler les linottes» (фр.) – «Свистать, чтобы учить коноплянок петь»).
– Нет, вы ошибаетесь, это только значит, что паук начал ткать новую паутину, – отвечал герцог.
Отделавшись от коадъютора, Кондэ стал выказывать непомерные притязания. Для себя он требовал губернаторства в Гиенне, сана генерала-наместника, утверждения за собой владений в Аргонии, Стенае, Белльгарде, Дижоне, Монтроне; для принца Конти – губернаторства в Провансе Нормандию для герцога Лонгвилля. Подобных желаний не осмеливались даже выражать герцог Орлеанский и Мазарини ни для себя, ни для своих приверженцев.
Все предвидевший и все угадывавший кардинал Мазарини писал по этому случаю к королеве из своего далекого изгнания:
«Известно вашему величеству, что в мире у меня нет жесточайшего врага, как коадъютор. Но я советую вам лучше прибегнуть к его услугам, чем заключить мир с принцем Кондэ на предлагаемых им условиях. Сделайте Гонди первым министром, посадите его на мое место, отдайте ему мое помещение. Может быть, его больше будет тянуть к Гастону, чем к вам, но его высочество не желает гибели для государства, и его намерения, в сущности, безвредны. Одним словом, пожертвуйте всем, только не уступайте требованиям принца Кондэ, потому что если он получит требуемое, то останется один шаг до Реймса».
По этому совету королева снова предложила переговоры с коадъютором и на этот раз достигла цели: новое примирение нанесло удар принцу Кондэ.
Король был провозглашен совершеннолетним в общем заседании. Все принцы, весь двор и все власти – светские и духовные присягнули в верности молодому королю. Но все заметили, что только принц Кондэ не явился на церемонию, когда все дворянство приносило присягу. Вскоре распространился слух, что он выехал из Парижа. Не оттого ли он уклонился от присяги, что хотел поддержать мнение, будто Людовик Четырнадцатый не сын Людовика Тринадцатого.
Принц Кондэ отправился в Гиенну, и город Бордо сделал ему восторженную встречу. Известно, что Фронда давно уже поддерживала возмущение в этой провинции, ставшей центром мятежа.
Король пожаловал кардинальскую шапку коадъютору.
На другой день после бала в Пале-Рояле госпожа Монпансье как бы случайно заехала к графине Фронтенак и, встретившись там с Бофором, условилась, чтобы оградить свою любовь от опасности, казаться совершенно равнодушными друг к другу. Ночные свидания прекратились. Надо было довольствоваться общением через посредство графини Фронтенак и Жана д’Эра, оставшегося при принцессе в звании ее шталмейстера.
Через несколько дней после того, как король был объявлен совершеннолетним, принцесса имела бурную сцену с отцом и немедленно после этого потребовала к себе Жана д’Эра. Строгим было выражение ее лица, и прелестная белокурая головка, казалось, склонялась под бременем глубокой печали, жестокого, неизбежного несчастья.
– Вы благородный человек и не способны на низкий поступок. Вот почему я не обвиняю вас, – сказала она сурово.
– Меня? Меня обвинять?
– Вас, именно вас.
Молодой человек встал перед ней на одно колено.
– Ваше высочество, если вы считаете меня способным на такое вероломство, то прикажите сейчас же, без суда отрубить мне голову, – сказал он с таким убедительным красноречием во взгляде и в голосе, что принцесса была тронута.
– Нет, я не считаю вас способным на это, но есть тайны, которые не укладываются в головах таких пламенных юношей, как вы. Не думая и не замечая того, вы могли проговориться.
– Ваше высочество, с того дня, как вы удостоили меня вашим доверием, с того дня, как я убил злодея и привез в Париж несчастную девушку, которую вам угодно было видеть, с того самого времени я стал другим человеком: я готов к вашим услугам, прикажите – и я на все пойду.
– А между тем кто-нибудь сделал эту нескромную ошибку, а так как вы любите…
– Ваше высочество! – воскликнул Гонтран, покраснев.
– Не скрывайтесь от меня, – сказала она, с благосклонной улыбкой протягивая ему руку.
– Да, я люблю, люблю всеми силами души, но до настоящей минуты скрывал это от всех, даже от себя…
– А я разгадала вашу тайну… О! Не бойтесь, я умею хранить чужие тайны! Клянусь вам, она ничего о том не узнает.
Гонтран смотрел на нее как полоумный.
– Она честная и благородная женщина, я это знаю, и вы скорее умрете, чем покажете ей свое увлечение. Но если вы не осмеливаетесь говорить с ней о вашей любви, так о чем же вы разговариваете?
– Обо всем, то есть ни о чем.
– А я знаю, что она в ваших беседах находит большое удовольствие.
– Вы это знаете? – спросил юноша в упоении.
– Она сама мне сказала. Но не торопитесь радоваться, она говорила мне также и о том, что искренне любит своего мужа.
Гонтран не сдвинулся с места, все стоял на одном колене.
– Встаньте и постарайтесь припомнить, не проговорились ли вы во время задушевных бесед с этой прелестной и благородной особой.
– Нет, я в этом убежден и готов поклясться честью дворянина, памятью моей матери, Богом, который видит и судит нас.
– Так чем же это объяснить?… Слушайте же, Жан д’Эр, я ничего не скрою от вас. Мой отец узнал, что я люблю герцога Бофора, и угадал, что я хочу быть его женой. Каким образом он мог это узнать? Кто мог ему сказать?
