Елена Арсеньева - Лаис Коринфская. Соблазнить неприступного
— Да кто тебе поверит…
— Поверят Порфирию, поверят Элиссе и вон тем негодяям. Чтобы спасти свои никчемные жизни, они будут повторять все, что я им прикажу. И после этого никто не поверит ни одному твоему слову, Маура! Тебя даже не станут слушать, а распнут на городской стене. Поэтому… Советую тебе лучше выполнить эту клятву!
— Но я… Я должна забрать свои вещи… — залепетала Маура. — Мне нужно зайти домой, взять…
— Ты никуда не зайдешь, — прервала Лаис. — А с собой возьмешь только свою жизнь. На тебе надето достаточно драгоценностей и золота, чтобы заплатить за дорогу в Фессалию. Прощай… И горе тебе, если хотя бы тень твоя мелькнет близ Коринфа!
Не успела Маура ахнуть, как рабы по знаку Лаис набросились на нее, связали, заткнули рот, сунули в носилки и спешной рысцой ринулись к городским воротам, выходящим на северо-восточную дорогу. Потом, отойдя на приличное расстояние, они небрежно вывалили Мауру из носилок на дорогу, развязали ей затекшие, онемевшие рук и ноги — и поспешно отправились в город.
С трудом приоткрыв глаза, ничего не видя от слез и расплывшейся краски, она пробормотала:
— Я отомщу, клянусь Аидом!
И лишилась сознания.
Как только Мауру уволокли, Лаис сама развязала руки и ноги Порфирию и Элиссе.
— Иди домой, — тихо сказала она перепуганной молодой женщине. — Ты свободна! Но мне понадобится твое свидетельство о том, что именно Маура заставила тебя остричь Гелиодору.
— Я все сделаю! — моляще сжала та руки. — Все!
Элисса села в те же носилки, в которых ее принесли сюда. Однако она не поехала прямо домой, а по пути приказала рабам свернуть к Керамику. Около стены с надписями по ночам всегда зажигали фонари в плошке, чтобы ночные прохожие могли сообразить, где находятся. В Коринфе было несколько таких освещенных мест: храм Афродиты Пандемос с его бессонным огнем на самой высокой башне, театр Одеон, театр Диониса, ну и, конечно, Керамик.
При свете этого фонаря Элисса отыскала на стене имя Мауры, заколкой, вынутой из волос, соскребла его, а потом с силой нацарапала на стене: «Элисса, гетера».
Снова уселась в носилки и наконец отправилась домой.
Эпилог
Фессалия
…Эти проклятые гарпии все никак не уходят. Хоть у них нет крыльев и ходят они на двух ногах, а не на лапах грифа, но они так же безобразны и злобны, как те полуженщины-полуптицы, которые напали на корабль Одиссея! Похоже, они готовы торчать тут часами, а то и сутками, подкрадываясь ближе и ближе. Так гиены потихоньку подкрадываются к раненой львице, готовые не только отнять у нее добычу, но и убить ее саму.
Ишь, устроили погоню! И за кем?! За Лаис Коринфской, знаменитой, великолепной Лаис! Да они, эти унылые, преждевременно увядшие, невежественные уродины, в жизни ничего не видевшие, не знавшие никого из мужчин, кроме своих угрюмых мужей, эти прилежные почитательницы Геры, которые кичатся своей унылой супружеской верностью, должны забрасывать Лаис цветами, а не камнями!
Вот еще один просвистел мимо, и Лаис отпрянула за колонну.
Отчего так запаздывает Хризос? Он назначил ей встречу здесь, в храме Афродиты, и это показалось Лаис прекрасным предзнаменованием: ведь Афродита — ее покровительница и путеводительница. Как только Лаис получила послание Хризоса, вмиг развеялась дымом тоска, вмиг забылись печали и обиды, которых так много накопилось за то время, как Эрос пустил свою стрелу — и Лаис отчаянно влюбилась в этого хладнокровного красавца.
Имя Хризоса недаром значило — золотой. Он был хорош собою необычайно, невероятно, сокрушительно! Он ослеплял. Одни его черные глаза чего стоили!..
Восемнадцатилетний Хризос отлично знал о своей удивительной красоте, оттого и не отягощал тело лишними покровами. Что и говорить, сам Аполлон мог бы позавидовать его сложению, его воистину золотистой коже, его горделивой поступи! Счету не было восхищенным взорам, посылаемым ему вслед пылкими гимнофилами[76], и страдальческим вздохам, которые исторгались влюбленными обоего пола, когда этот юный сердцеед шествовал по улицам Коринфа обнаженным, лишь увенчанным лавровым венком победителя очередного состязания атлетов. Впрочем, иногда мучитель нарочно являлся на симпосии задрапированным с ног до головы в темную невзрачную хламиду, да еще держал глаза опущенными, и ни слова не отвечал на подобострастный лепет поклонников, и не внимал музыке, и отворачивался от самых хорошеньких виночерпиев, которые так и донимали его своей услужливостью, а гетер и флейтисток и вовсе не замечал. Ту же из них, которая решалась приблизиться и робко коснуться края его одежды, он отвергал столь презрительным движением краешка рта, что бедняжка ударялась в слезы и убегала прочь.
Вот и с Лаис он поначалу обошелся так же.
Хризос слишком долго пренебрегал ею, так долго, что она уже разуверилась в своих силах и втихомолку стала задумываться: да неужели правы те, кто уверяет, будто ее время миновало?! И вот его призыв, и вот она здесь…
Да, она-то здесь, а вот где же Хризос? Скорей бы он пришел и разогнал этих гнусных гарпий, этих алчных гиен, которые охотятся на нее… На Лаис, на прекрасную львицу, гордость Коринфа и всей Аттики!
…С тех пор как она была оправдана перед ареопагом и верховной жрицей храма Афродиты Пандемос и получила дозволение архонта вести в Коринфе такую жизнь, какую ей будет угодно, Лаис стала самой обожаемой гетерой города. Кто-то называл ее Лаис Коринфской, кто-то, особенно гости из Эфеса, — Тринакрийской, и она отзывалась на оба эти имени.
О спасении девушек Эфеса, которое совершилось благодаря ей, быстро стало известно, поэтому Лаис славилась не только красотой и мастерством, но и умом и храбростью.
Плата за ее ласки и общество была баснословной! Именно благодаря ей возникла в Аттике пословица: «Не всякому плавать в Коринф!» — что означало: не всякому по карману провести время в этом городе. Однако были люди, с которых она никогда не брала денег за свою утонченную любовь, дарующую такое наслаждение, которое можно было испытать только в ее объятиях. Это были Клеарх, Неокл и Артемидор Главк.
Артемидор все-таки женился на Мелиссе, которая родила ему двух детей, но вся его любовь принадлежала Лаис, хотя он так и не смог простить ей тот обман в мраморном подземелье.
И Лаис оказалось очень нелегко уговорить Артемидора пожертвовать той статуей, которая так долго была для него идеалом возлюбленной. Однако все же в один прекрасный день ту мраморную красавицу вынесли из подземелья и поставили в храме Афродиты — рядом с мраморным же красавцем, которого случайно нашла Лаис во время своего побега из темницы кошмаров.
