Марина Фьорато - Мадонна миндаля
Симонетте не нужно было слушать звон церковных колоколов, чтобы узнать, который сейчас час — три, пять или уже пробило Повечерие. Сейчас у нее не было необходимости ни слышать, ни видеть то, что творилось вокруг, сейчас она полностью полагалась на свои вкусовые рецепторы, когда они говорили ей, например, что нужно добавить еще ореховой кашицы, и она добавляла в варево еще растертых орехов, потом еще и еще. Движения ее стали какими-то лихорадочными. Она чувствовала, что торопит рассвет. Подтянув к себе книгу для записи приходов и расходов, Симонетта заточила кухонным ножом новое перо, обмакнула его в чернила и старательно записала все то, что уже успела сделать. Ее аккуратный ученический почерк становился все более неровным и небрежным по мере того, как церковные колокола отсчитывали час за часом в преддверии утра, потому что работа все еще не была завершена. Покончив с записями, Симонетта встала и начала бродить по кухне, наобум открывая горшки и кувшины Рафаэллы, доставая оттуда различные пряности и травы и добавляя их в свое варево. В старинной инкрустированной шкатулке она обнаружила кусок коричневого сахара — настоящий деликатес, который ей некогда принес в подарок кто-то из богатых гостей. Сахар она тоже бросила в котелок и некоторое время любовалась тем, как этот коричневый окаменевший кусок превращается в золотистую карамель, приобретает медовый оттенок, а потом исчезает, полностью растворившись и сообщив прозрачной жидкости чудесный цвет темного янтаря и сладкий запах. На этот раз вкус у получившегося пьянящего напитка оказался весьма интересным — сладким и горьким одновременно.
И все-таки это было еще не то, что требовалось Симонетте.
Она чуть ли не с рождения знала толк в винах, немало их перепробовала с тех пор, как ей еще в младенчестве давали сосать медовый рожок, обмакнутый в венецианскую марсалу. А уж когда она стала замужней дамой, Лоренцо значительно расширил ее познания в этой области. Чего она тогда только не перепробовала: всевозможные вина, различные сорта пива и бренди, граппы и лимончелло. Их винный погреб ломился от вин, там были собраны наилучшие напитки Ломбардии и других провинций, красное вино саселла и фруктовое вино грумелло из Вальтеллины, красные вина из Валькалепьо и белые из Ольтрепо Павезе, Сан-Коломбано из Лоди и розовое чиаретто с западных берегов озера Гарда. Симонетта хорошо знала, какой именно вкус приятнее всего для языка, и старательно искала его. Всю ночь она трудилась, призывая на помощь святых отцов, создавших шартрез. Эти монахи именем Господа не только изготавливали, но и прекрасно очищали свой знаменитый зеленоватый ликер. В ту ночь она чувствовала себя сестрой арабских кочевников, которые в пустыне искусно дистиллировали крепкую сладкую араку. Снова и снова пробовала она сваренный ею напиток, пока у нее не начала немного кружиться голова, органы чувств уже отказывались что-либо воспринимать, а взгляд не мог ни на чем толком сосредоточиться. Но стоило ей остановиться, и мысли ее, точно голуби в свою голубятню, тут же вернулись к Бернардино. И в этом одурманенном состоянии Симонетте отчего-то показалось, что напиток, который она сейчас готовит, предназначен именно ему, потому она и старается вложить в него всю душу. Выйдя из дома в благоухающую ночь, она в темноте наугад сорвала несколько абрикосов с нежной, пушистой, как у мышонка, шкуркой, еще хранившей дневное тепло. Она решила, что абрикосы добавят ее напитку сладости, той оглушительной сладости, которую она ощутила в обжигающем поцелуе Бернардино, когда он поцеловал ее тогда — единственный раз в жизни! Но затем, подумав, добавила в варево еще две штучки гвоздики из китайского кувшина, два маленьких черных гвоздика, черных, как его волосы, и таких же горьких — если их разжевать, конечно, — как ее воспоминания о том, как он уходил от нее, постепенно исчезая среди холмов. Очищая самое зеленое яблоко, какое только сумела найти, Симонетта смотрела на завивающуюся шкурку, выползавшую из-под ее пальцев, будто змей, соблазнивший Еву, и вспоминала о том, какой неожиданный поворот судьбы привел ее в объятия этого художника. Но когда она стала счищать с лимона желтую цедру, кислота обожгла порезы на косточках пальцев, словно наказывая их за ту ласку и страсть, с какой она зарылась пальцами в теплые волосы Бернардино и сама притянула к себе его лицо. И только тогда, когда она позволила воспоминаниям о нем помочь ей, когда соединила горечь и сладость, составлявшие самую суть их отношений, она действительно поняла: дело сделано. Симонетта отпила большой глоток только что созданного ею напитка и тут же постаралась записать точные пропорции, а также перечислить все ингредиенты, которыми воспользовалась. Голова у нее покачивалась и чуть не падала на стол, она почти касалась носом перепачканных чернилами пальцев, а когда сон окончательно сморил ее, прилегла прямо на желтоватые страницы своего гроссбуха. Последняя мысль ее была о том, как хорошо было бы разделить чашу этого напитка с ним. Они пили бы его и смеялись, и все это происходило бы в таком чудесном месте, где солнце ласково согревало бы их тела, и им обоим было бы так хорошо, как — она отлично это понимала — нигде и никогда быть не может.
Симонетта проснулась от стука чьих-то башмаков, совершенно замерзшая и застывшая. Она приподняла голову, и тут же в висках у нее тяжело и болезненно застучало. Во рту было сухо и горячо, глаза, припухшие после короткого сна, прямо-таки жгло от усталости. С трудом подняв отяжелевшие веки, она узрела перед собой Манодорату, уголки его патрицианского рта были приподняты в веселой улыбке. Чувствуя, что голова слишком тяжела для слабой шеи, Симонетта подперла ее руками и огляделась: ей показалось, что рядом с ней кто-то застонал, и она с удивлением обнаружила, что стонет она сама. Манодората бросил быстрый взгляд на перегонный куб, но ничего не сказал.
— Лесорубы пришли, — сообщил он. — Сказать им, чтобы начинали рубку?
Симонетте показалось, что голос его звучит как-то иначе. Как-то глухо. Она едва ли понимала, что он ей говорит, но на всякий случай кивнула. Манодората подошел к дверям и крикнул своим людям. Симонетте показалось, что крикнул он слишком громко. Потом он вернулся, сел напротив и спросил:
— Ты, похоже, ставила опыты? Так, ответа нет. Можно мне попробовать? — Он указал на чашку с китайским рисунком, и Симонетта, понимая, что кивнуть наверняка не сумеет, просто бессильно опустила веки. Манодората счел это знаком согласия, поднес чашку к глазам, сказал: «Шалом» — и выпил. Воцарилось долгое молчание. Чересчур долгое, и лишь это заставило Симонетту наконец поднять голову и посмотреть на него. На лице Манодораты было написано крайнее изумление.
