Людмила Третьякова - Дамы и господа

Иван Сергеевич прошелся по комнате и, не говоря ни слова, вышел. За ним — его брат…

Дочь Варвары Петровны, которая была в курсе дел, обсуждаемых в матушкином кабинете, вспоминала, как по­разила ее покорность и бесконечная терпеливость братьев.

«На следующее утро, — писала она, — Иван Сергее­вич пришел к матери, все так же, как и всегда… Торжество Варвары Петровны было полное. Власть ее над сыно­вьями не поколебалась. Она обещала им многое, ничего не исполнила, и ни один из них не высказал ей никакого неудовольствия… По-видимому, Иван Сергеевич избегал всякого намека на вчерашний вечер». Быть может, гроза прошла бы стороной, но Варвара Петровна стала упрекать Ивана в неблагодарности:

— Я все делаю для вас, вы же мною недовольны. Вы имеете все. Вчера получили из моих рук по имению.

Это уже походило на злую насмешку.

— Никакого имения нет, и ничего ты нам не дала и ничего не дашь. Имения твои, все твое. Скажи нам просто: не хочу ничего вам дать — и ты слова от нас не услышишь. Зачем вся эта комедия?

И тут Варвара Петровна закричала:

— Ты с ума сошел! Ты забываешь, с кем ты говоришь!

Сын отвечал тихо, будто извиняясь:

— Да я и не хотел ничего говорить, я желал молчать. Разве мне легко все это тебе говорить? Ты же сама начала этот разговор… Ты не хочешь понять, что мы не дети. Твой поступок для нас оскорбителен. Мы были тебе всегда поч­тительными сыновьями, а у тебя в нас веры нет. Ты боишься нам дать что-нибудь из-за боязни утратить свою власть над нами. Ты веришь только в свою власть. А что она тебе дала? Право мучить всех.

— Я? Мучить?

Лицо матери пошло пятнами. Но Ивана уже было не унять. Боль, обида захлестывали его. До слуха Варвары Петровны донеслось:

— Тебя все страшатся, а между тем тебя бы могли любить.

— Любить? — Она вдруг сникла и сказала почти ше­потом, устало: — Никто меня никогда не любил и не любит. Слышишь ты? Никто.

Испуганный тем, с каким выражением она произнесла эти слова, сын бросился к ней.

Она отстранила его протянутой рукой, и он остановился как вкопанный.

— Нет у меня детей, — твердым голосом продолжала Варвара Петровна. — Ступай.

С этими словами она повернулась и вышла из кабинета.

Через минуту в дверь проскользнула Варя и дотрону­лась до плеча Ивана Сергеевича, который стоял, закрыв лицо руками. Девушка поняла, что он плачет. Выходя из комнаты, сказал:

— Надо было сдержаться, молчать… Расстроил ма­меньку. Скажи ей: я завтра приду.

Эту ночь Иван ночевал у брата на Пречистенке. Утром, как и обещал, явился к матери просить прощения.

— Иван пришел, маменька, можно ему войти? — спро­сила Варя, постучавшись к Варваре Петровне и приоткрыв дверь в ее кабинет. Та сидела на диванчике спиной к ней и, не оборотившись, сдавленным голосом произнесла:

— Нет.

Если б люди могли предвидеть роковые для себя послед­ствия всякого в запале сказанного слова или опрометчивого поступка!

Варваре Петровне уже никогда не суждено было увидеть сына.

Варя провожала Ивана Сергеевича на крыльце. Они простились, и, уходя, он снова виновато сказал:

— Я не мог… Что же делать…

Весь дом после семейного скандала погрузился в ка­кую-то тягостную дремоту. Дворня ходила на цыпочках, а к комнатам барыни и вовсе опасалась подходить.

Часов в двенадцать дня Варвара Петровна позвала дочь к себе и отдала приказание ехать «туда». Та сразу поняла — в дом Николая на Пречистенку.

…Девушка долго стучала в запертые двери. Наконец вышел заспанный мужик и сказал, что молодые господа сегодня поутру выехали на почтовых по тульскому тракту.

Не зря Варя тряслась, идя с этим сообщением к ма­тери.

— Как? Уехали? — Варвара Петровна как будто не верила услышанному.

«Тут произошла такая сцена, которую я даже не в со­стоянии описать, — вспоминала в своих мемуарах Варвара Николаевна Житова. — С Варварой Петровной сделался точно припадок безумья. Она смеялась, плакала, произно­сила какие-то бессвязные слова, обнимала меня и кричала „Ты одна, ты одна теперь!“

…Братья в это лето обосновались в единственном ос­тавшемся от отца сельце. Оно располагалось в пятнадцати верстах от Спасского.

Дом прежних хозяев, которые уже давно умерли, только в насмешку можно было назвать барским. Но в этом об­ветшалом, заброшенном жилище Тургеневы нашли то, что для большинства людей дороже раззолоченных палат, — свободу и покой.

Первый раз Иван Сергеевич, оказавшись на родине, жил не в любимом Спасском. Мысль об этом, что ни го­вори, окрашивала грустью дни, проведенные под ветхой тургеневской крышей: и охотилось не так, и думалось не о том, и не писалось.

…Разрыв с сыновьями подкосил Варвару Петровну. Вся дворня шепталась, что барыня уже „не та“. Она сде­лалась очень тиха, обычно любившая порассуждать, теперь говорила редко и односложно. Чувствовалось, что нервы ее напряжены до предела. Горничные, доставая из комодов нужные барыне предметы, чтобы не загреметь ключами, завертывали их в носовой платок и осторожно поворачивали в замках. Каждый лишний звук словно вызывал у нее боль, она вскидывала голову, лицо ее напрягалось. Однако ни на кого не гневалась, не кричала, не преследовала.

Самый известный в Москве доктор Иноземцев, вы­званный в Спасское, нашел у Варвары Петровны признаки водянки. Ее состояние его встревожило. Он настаивал на возвращении в город. Больная долго отнекивалась, не поднималась с места, словно ожидала, что вот-вот в доме, погруженном в тягостную тишину, произойдет что-то для нее долгожданное и спасительное. Но в конце концов, буд­то в одночасье, еще больше сдала, съежилась и приказала собираться в Москву.

Еще не привели в порядок комнаты и всюду были видны приметы отъезда, когда на пороге спасского дома появился Иван Сергеевич. Видно, решение увидеть мать он принял внезапно: приехал с охоты, весь промокший, с ружьем и сумкой.

Узнав о том, что Варвара Петровна недавно отбыла, опечалился, не стал входить в комнаты и лишь у оставшейся, как всегда, сторожить хозяйство Агаши спросил:

— А как маменька? Что ее здоровье? Я слышал, она очень больна. Опасно ли?

Агаша, желая успокоить его, говорила, что в Москве под надзором доктора ей будет и спокойнее, и безопаснее.

— Что делает маменька с нашими письмами?

— Она читает их.

На том разговор и кончился.

…Пожив еще немного с братом, Иван Сергеевич уехал в Петербург, надо было торговаться с издателями, садиться за письменный стол, чтобы, не дожидаясь капризной дамы по имени Вдохновение, работать и работать. Впечатлений было хоть отбавляй. Он не мог забыть состязание двух голосис­тых мужичков в маленьком кабачке, неподалеку от своего сельца. Голос одного из певцов пробрал Ивана Сергеевича до дрожи. Кабацкий шалый люд тоже замер.